Анатомия Меланхолии - Роберт Бёртон

omnem, никакая Антикира не восстановит их разум. Так вот, если все эти люди [232] {211}, которые обладали сердцем Зенодота, печенью Кратета [233] {212} и фонарем Эпиктета {213}, были столь безрассудны и ума у них было не больше, чем у такого же числа тараканов, то что же нам тогда остается думать о простонародье? что же тогда такое все прочие?

Да, но вы в таком случае умозаключите, будто все это справедливо лишь в отношении язычников, если их сравнить с христианами, однако: «Мудрость мира сего есть безумие пред Богом» (1 Кор. 3, 19) {214}, «земная и дьявольская», как называет ее Иаков (3, 15) {215}. — «…Они, познав Бога, не прославили Его, как Бога, и не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и омрачилось несмысленное их сердце» (Рим. 1, 21). «Как только они объявляли себя мудрецами, тотчас становились глупцами» (5, 22). И в то самое время, как их остроумные труды вызывают здесь, на земле, восхищение, души их терзаются в адском пламени. В известном смысле и Christiani — Crassiani [христиане — крассиане {216}], и вся их ученость в сравнении с мудростью не более чем глупость. Quis est sapiens? Solus Deus [Кто мудр? Один только Бог], — отвечает Пифагор [234]. «Господь один только мудр» (Рим. 16, 27), — определяет Павел, «один только благо», — справедливо утверждает Августин, — и ни один из живущих не может быть оправдан в Его глазах». «Бог се небес призрел на сынов человеческих, чтобы видеть, есть ли разумеющий» (Пс. 53, 3), но все развращено, греховно. «Нет делающего добро, нет ни одного» (Рим. 3, 12). А Иов судит еще строже: «Вот, Он и Слугам своим не доверяет; и в Ангелах Своих находит недостатки, тем более — в обитающих в храминах из брения!» (4, 18–19); в этом смысле все мы — глупцы, и только одно Святое Писание — arx Minervae [235] [прибежище Минервы]; и сами мы, и наши сочинения поверхностны и несовершенны. Однако я щедрее в своих оценках, а посему скажу, что даже в наших повседневных делах мы не более чем глупцы. «Все наши поступки, как писал Траяну Плиний [236], изобличают наше безрассудство», и весь наш образ жизни достоин лишь осмеяния; в нас нет рассудительной мудрости, и сама Вселенная, которая должна быть мудрой хотя бы по причине своей древности, как склонен полагать Гуго де Прато Флоридо [237] {217}, semper stultizat, «становится день ото дня все безрассудней; чем более ее бичуют, тем она становится хуже, но, подобно неразумному младенцу все еще жаждет быть увенчанной розами и цветами». А мы, asini bipedes [двуногие ослы], обезьянничаем на ней, и в любом месте полным-полно inversorum Apuleiorum, двуногих ослов, принявших, как у Апулея, облик этого животного {218}, или же inversorum Silenorum [преобразившихся Силенов {219}], ребячливых, pueri instar bimuli, tremula patris dormientis in ulna [как двухлетний младенец, спящий на отцовских руках]. Джованни Понтано {220} представляет в комическом виде в своем Antonio Dial. [диалоге «Антонио»] старика, несколько глуповатого вследствие своего преклонного возраста, но, как он тут же напоминает, — Ne mireris, mi hospes, de hoc sene, не удивляйтесь только ему одному, ибо tota haec civitas delirium, таков весь наш город, все мы — компания олухов [238]. Не задавайте, как один персонаж у поэта, вопрос: Larvae hunc intemperiae insaniaeque agitant senem? [239] Какие духи неугомонности и безумия подталкивают этого старика? но — каким безумием охвачены мы все? Ибо мы ad unum omnes, все без разбора безумны, semel insanivimus omnes, и не однажды, но постоянно, et semel, et simul, et semper, и однажды, и одновременно, и постоянно, полностью поврежденные в уме, как этот старик, так что не говорите: senex bis puer, delira anus [старик вновь впал в детство, или — выжившая из ума старуха], но отнесите эти слова ко всем нам [semper pueri], молодым и старым, всем, несущим околесицу, как доказывает, ссылаясь на Сенеку, Лактанций; и между нами и детьми не существует никакого различия, кроме разве majora ludimus, et grandioribus pupis, того, что они забавляются куклами из тряпок и прочими подобными безделками, а мы — игрушками размером побольше. Мы не можем обвинять или порицать друг друга, потому что сами не без греха, или сказать, например, deliramenta loqueris [Да ты никак бредишь!], или, как Микион упрекал Демею — insanis aufer te [240] [Ты спятил, убирайся!], поскольку сами не в своем уме и трудно сказать, кто из нас больше не в себе. Более того, это наблюдается повсеместно; Vitam regit fortuna, non sapientia [241] [Жизнью правит случай, а не рассудок].

Сократ, употребивший столько усилий, чтобы отыскать мудрого человека [242], и советовавшийся с это целью с философами, поэтами и ремесленниками, пришел в конце концов к выводу, что все люди глупцы, и, хотя он навлек на себя этим и гнев, и недоброжелательство, но тем не менее в любом собрании он, бывало, открыто об этом объявлял. Когда Саппатий у Понтано [243] пустился в странствия по Европе, чтобы побеседовать с мудрым человеком, он возвратился в конце концов, так и не осуществив свое желание, ибо не сумел найти такого. Сходного мнения придерживался и Кардано: «Очень немногие, насколько я могу заметить, вполне в своем уме» [244]. И ему вторит Туллий: «Все, как я наблюдаю, совершается нелепо и необдуманно» [245].

Все сумасбродствуют, но только каждый по-своему, Μανια γαρ ον πασιν ομοια, кто во что горазд. «Один — алчен, другой — похотлив, третий — честолюбив, четвертый — завистлив» [246] и так далее, или, как справедливо отмечает в стихах поэта стоик Дамасип:

Эта болезнь заложена в каждом из нас от природы, seminarium stultitiae, она — питомник скудоумия, и «стоит его только разбередить или подстегнуть, сказано у Бальдассаре Кастильоне [248] {222},