Она была очень снисходительна к своим монахиням, некоторые из них стали позволять себе слишком вольные поступки, и глава аббатства Сен-Дени закрыл ее монастырь. В это время Абеляр был настоятелем монастыря св. Жильдаса Рюисского; услышав, что она осталась без крова, он сжалился над ней (просто чудо, что он не лопнул от такого непривычного чувства) и дал приют ей и ее маленькой пастве в часовне Параклета — обители, которую он основал. Сперва ей пришлось перенести много невзгод и лишений, но благодаря своим достоинствам и кротости она приобрела влиятельных друзей и создала богатый и процветающий женский монастырь. Она сделалась любимицей высших сановников церкви, а также и простого народа, хотя редко показывалась на людях. Она пользовалась всеобщим уважением, ее добрая слава быстро росла, ее деятельность приносила все больше пользы, в то время как Абеляр с такой же быстротой падал все ниже. Папа ценил ее столь высоко, что поставил ее во главе того монашеского ордена, к которому она принадлежала. Абеляр, человек, наделенный блестящими талантами, победитель стольких диспутов, стал робким, нерешительным и потерял уверенность в себе. Требовалась только одна крупная неудача, чтобы он лишился того высокого престижа, которым пользовался среди современных ему мыслителей. И она не заставила себя ждать. Подстрекаемый королями и князьями разбить в диспуте тончайшего спорщика — святого Бернара, он согласился встретиться с ним перед знатнейшей аудиторией и, когда его противник кончил говорить, озираясь пробормотал вступление, но у него не хватило мужества, испытанное красноречие изменило ему; так и не произнеся приготовленной речи, он задрожал и опустился на свое место — опозоренный и побежденный.
Он умер в 1142 году, всеми забытый, и был похоронен в Клюни. Позже его тело перевезли в Параклет, а когда двадцать лет спустя умерла Элоиза, она — согласно ее последней воле — была похоронена рядом с ним. Он умер на шестьдесят пятом году жизни, она — на шестьдесят четвертом. Тела Абеляра и Элоизы пролежали в гробнице триста лет, после чего их перенесли в другое место. Это повторилось в 1800 году, и наконец семнадцать лет спустя их останки были водворены на кладбище Пер-Лашез, где они будут покоиться в мире, пока вновь не наступит для них время восстать и отправиться дальше.
История молчит о последних днях горной гаубицы. Пусть свет судит его как угодно, я лично всегда буду с сочувствием думать о горе, об обманутом доверии, о разбитом сердце и тяжких страданиях почтенного мушкета и с уважением относиться к его памяти. Да «будет ему земля пухом!
Такова история Абеляра и Элоизы. Такова история, над которой Ламартин пролил водопады слез[50]. Но у этого человека была привычка под влиянием мало-мальски патетической темы немедленно затоплять берега. Будь он прок... запружен, я хотел сказать. Такова эта история, если очистить ее от тошнотворной сентиментальности, которая возносит на пьедестал и боготворит Пьера Абеляра, подлого соблазнителя. Я ни в чем не могу упрекнуть обманутую, любящую девушку и не хотел бы лишить ее ни одного из тех бесхитростных приношений, которые несчастные влюбленные возлагают па ее могилу, но мне очень жаль, что у меня нет ни времени, ни возможности сообщить в нескольких томах мое мнение о ее дружке, основателе Парашюта, Параклета, или как его там!
Сколько тонн своих лучших чувств потратил я по неведению на этого негодяя! Впредь, имея дело с подобными субъектами, я буду сдерживать свои эмоции, пока не выясню, достойны ли они слезливых излияний. Как жаль, что я не могу забрать обратно мои иммортели и пучок редиски!
В витринах парижских магазинов нам часто приходилось видеть объявление: «Здесь говорят по-английски», так же, как у пас дома пишут: «Здесь говорят по-французски». Каждый раз мы, не теряя ни минуты, врывались в эти заведения — и нам неизменно объясняли на безупречнейшем французском языке, что приказчик, обслуживающий англичан, только что ушел обедать и вернется через час... не желает ли мосье что-нибудь купить? Мы никак не могли взять в толк, почему эти люди обедают в столь странные и необычные часы: мы заходили в магазины только в такое время, когда примерному христианину, казалось бы, не следовало предаваться подобному занятию. Объяснение заключалось в том, что все это было гнусным обманом, западней для беспечных, мякиной, на которую ловятся желторотые птенцы. В этих магазинах вовсе не было приказчиков, терзающих английские слова. Хозяева при помощи таких объявлений заманивают иностранцев в свои логова и улещают их до тех пор, пока они чего-нибудь не купят.
Мы вывели на чистую воду и другой французский обман — постоянно встречающееся объявление: «Здесь вы найдете всевозможные американские напитки, искусно приготовленные». Мы заручились помощью одного джентльмена, глубоко изучившего номенклатуру американских баров, и двинулись на твердыни такого самозванца. Француз в белом фартуке, кланяясь, подскочил к нам и сказал:
— Que veulent les messieurs?[51] (Я не знаю, что это значит, но сказал он именно это.)
Наш предводитель потребовал:
— Чистое виски.
(Француз удивленно смотрит на нас.)
— Хорошо, если вы не знаете, что это такое, дайте нам коктейль из шампанского.
(Удивленное пожатие плеч.)
— В таком случае дайте нам шерри-коблер.
Француз был уничтожен.
— Дайте нам бренди-смеш!
Последний заказ прозвучал с такой зловещей энергией, что француз начал опасливо пятиться, пожимая плечами и беспомощно разводя руками.
Наш главнокомандующий преследовал его по пятам и одержал полную победу. Необразованный иностранец не располагал ни «пуншем Санта-Крус», ни «С добрым утром», ни «Каменной стеной», ни даже «Землетрясением». Он оказался наглым самозванцем.
Один мой знакомый недавно сказал, что ему — единственному из всех посетивших Выставку американцев — была оказана высокая честь: его сопровождала личная охрана императора. Я с деликатной откровенностью заметил, что меня удивляет, как могло такое тощее, голенастое, длиннолицее чудище заслужить подобный почет, и спросил, каким образом это произошло. Он ответил, что несколько дней тому назад ждал на Марсовом поле начала большого парада; толпа вокруг него с каждой минутой становилась все гуще; но тут он заметил поблизости пустое огороженное пространство. Он вылез из экипажа и прошел туда. Кроме него, там никого не было, и поэтому места ему хватало; к тому же он теперь находился как раз против середины поля и мог хорошо разглядеть все приготовления. Вскоре послышалась музыка, и за канаты вступили французский и австрийский императоры в сопровождении знаменитых Cent Gardes[52]. Казалось, они его не заметили, но один молодой офицер по знаку своего командира немедленно направился к американцу с шеренгой солдат, остановился, отдал честь и вполголоса объяснил, что очень сожалеет о необходимости беспокоить благородного иностранца, но огражденное место предназначено для высочайших особ. Тогда это чучело из Нью-Джерси встало, поклонилось, попросило извинения, и затем императорские Cent Gardes почтительно проводили его до экипажа — офицер шел рядом, а солдаты позади. Офицер снова отдал честь и промаршировал обратно, а пугало из Нью-Джерси поклонилось в ответ и, не растерявшись, сделало вид, что просто заходило к императорам дружески поболтать, — помахало им на прощанье рукой и уехало.
Вообразите, что произошло бы, если бы какой-нибудь бедняга француз вторгся по неведению на возвышение, предназначенное для какого-нибудь грошового американского деятеля. Полицейские сперва перепугали бы его насмерть взрывом изысканной ругани, а потом разорвали бы в клочья, выволакивая оттуда. Мы, конечно, кое в чем несколько превосходим французов, но во многом другом они бесконечно превосходят нас.
О Париже пока достаточно. Свой долг по отношению к нему мы исполнили до конца. Мы видели Тюильри, Вандомскую колонну, церковь св. Магдалины, чудо из чудес — гробницу Наполеона, все известные церкви и музеи, библиотеки, императорские дворцы, картинные галереи, Пантеон, Jardin des Plantes[53], оперу, цирк, законодательное собрание, бильярдные, парикмахеров, гризеток...
Ах, эти гризетки! Я чуть было не забыл. Еще одно разочарование. Они (если верить книгам о путешествиях) всегда так красивы, так изящны и опрятны, так грациозны, так наивны и доверчивы, нежны, очаровательны, так добросовестно относятся к своим обязанностям продавщиц, так неотразимо кокетливо уговаривают покупателей, так преданны своим беднякам студентам из Латинского квартала, так беззаботны и веселы во время воскресных пикников за городом и — ах! — так мило, так восхитительно безнравственны! Чушь!
Первые три-четыре дня я то и дело спрашивал:
— Фергюсон, скорей! Это гризетка?
