Френсис Фицджеральд - Прекрасные и обреченные

Однажды ночью, когда голова жены покоилась на груди у Энтони, а огоньки их сигарет светились дрожащими точками под куполом темноты, распростертым над кроватью, Глория впервые, обрывочными намеками, заговорила о мужчинах, которые на краткий миг прильнули к ее красоте.

— Ты когда-нибудь о них думаешь? — поинтересовался Энтони.

— Временами, когда что-то вызывает в памяти образ конкретного мужчины.

— И что тебе вспоминается, их поцелуи?

— Разное… Мужчины сильно отличаются от женщин.

— В чем именно?

— Во всем. Так сразу и не объяснить. Мужчины с вполне определенной устойчивой репутацией порой вели себя в моем обществе совсем по-иному. Известные своими буйствами грубияны проявляли удивительную нежность, ничем не примечательные ничтожные типы поражали преданностью и казались симпатичными. А как часто мужчины, считающиеся благородными и великодушными, совершали поступки, не имеющие ничего общего с этими качествами!..

— Например?

— Ну, был такой парень по имени Перси Уолкотт из Корнелла. В колледже он снискал репутацию настоящего героя. Отличный спортсмен, к тому же спас много людей во время пожара или что-то в этом роде. Но вскоре я обнаружила, что он просто опасен в своей глупости.

— Как это проявилось?

— По-моему, у парня было примитивное представление о женщине, «годящейся ему в жены», меня оно доводило до бешенства, и я не раз насмехалась над этой теорией. Перси требовалась девушка, которая ни с кем прежде не целовалась, любительница рукоделия и домоседка, лелеющая самолюбие супруга. Хотелось бы взглянуть на идиотку, что сидит дома, пока муженек пускается во все тяжкие на стороне с более бойкими особами.

— Остается только посочувствовать его жене.

— А мне таких не жаль. Подумай только, какой надо быть дурищей, чтобы не понять этого до свадьбы. Представление Перси об уважении к женщине заключается в том, чтобы не дать ей возможности проявить чувства. Со своими благими намерениями он безнадежно увяз в Средневековье.

— А как он относился к тебе?

— Вот об этом и хочу рассказать. Я уже говорила — или нет? — он был настоящим красавцем. Большие честные карие глаза и улыбка, глядя на которую не сомневаешься, что у ее обладателя сердце из чистого золота. В ту пору я была молода и доверчива и, решив, что Перси наделен достаточным тактом и деликатностью, однажды ночью наградила его пылким поцелуем. Мы катались после танцев в Хоумстеде возле Хот-Спрингс. Помнится, всю неделю стояла чудная погода. Роскошные деревья зеленой пеной покрывали равнину, а между ними поднимался утренний октябрьский туман, словно дым от костров, которым предстояло покрасить их в коричневый цвет.

— А что твой приятель с его принципами?

— Вероятно, поцеловав меня, он решил, что может позволить себе все остальное и что я не достойна уважения, как простушка Беатрис Фэрфакс, чей образ создала его фантазия.

— И чего же он добился?

— Немногого. Прежде чем Перси успел приступить к действиям, я столкнула его с дамбы высотой шестнадцать футов.

— Сильно ушибся? — со смехом спросил Энтони.

— Сломал руку и вывихнул лодыжку. Разнес эту историю по всему Хот-Спрингс, а когда рука зажила, один парень по имени Барли, которому я очень нравилась, подрался с Перси и сломал ее снова. Ох, сколько было шума! Он угрожал подать на Барли в суд, а люди видели, как Барли — он сам из Джорджии — покупает в городе револьвер. Но еще до этого мама увезла меня обратно на Север, разумеется, против воли. Так что конец истории мне неизвестен, хотя я как-то встретила Барли в вестибюле особняка Вандербилта.

Энтони долго и громко смеялся над рассказом жены.

— Какой успех! Вероятно, мне полагается прийти в ярость из-за того, что ты целовалась с таким количеством мужчин, но не получается.

После слов мужа Глория села на кровати.

— Странно, но я уверена, что их поцелуи не оставили на мне следа, не запятнали неразборчивостью в отношениях. Хотя один мужчина как-то совершенно серьезно сказал, что ему противно думать обо мне как о доступном любому желающему стакане для питья в общественном месте.

— Вот наглец!

— А я только рассмеялась и сказала, что меня скорее следует считать круговой чашей, которая, переходя из рук в руки, не утрачивает своей ценности.

— В общем-то меня это мало тревожит… хотя, разумеется, обеспокоило бы, если бы ты позволила нечто большее, чем поцелуи. По-моему, ты не способна испытывать ревность, разве что из-за уязвленного самолюбия. А почему тебя не интересует, чем занимался я? Разве не хочется, чтобы я сохранил невинность?

— Все зависит от того, какой след оставили эти отношения. Я целовала мужчину, потому что он красив, или ярко светила луна, или просто на меня накатилась сентиментальность и я расчувствовалась. Вот и все — не больше. Такие поцелуи не оставляют следа. А вот ты — другое дело, тебя воспоминания тревожат и не дают покоя.

— Неужели никого прежде не целовала, как меня?

— Нет, — просто ответила Глория. — Я же говорю, многие мужчины пытались… да мало ли что они пытались. Любая хорошенькая девушка проходит через это… Видишь ли, мне безразлично, сколько женщин у тебя было в прошлом, если отношения ограничивались простым удовлетворением физических потребностей. Но, пожалуй, я бы не вынесла мысли, что ты долгое время жил с другой женщиной или даже хотел жениться на какой-то девушке. Это меняет дело. Будут вспоминаться все интимные подробности, которые приглушают чистоту и свежесть чувств, являющуюся в конечном итоге самой драгоценной составляющей любви.

Задыхаясь от восторга, Энтони привлек к себе жену и уложил рядом на подушку.

— Любимая, — прошептал он, — да разве я могу что-то помнить, кроме твоих чудесных поцелуев?

После этого признания послышался тихий, вкрадчивый голос Глории:

— Энтони, мне вдруг показалось, что кое-кто просто умирает от жажды.

Энтони коротко рассмеялся и со счастливой смущенной улыбкой выбрался из постели.

— И не забудь положить в воду маленький кусочек льда, — добавила Глория. — Как думаешь, могу я на это рассчитывать?

Глория всегда добавляла слово «маленький», когда просила об одолжении, так просьба звучала менее требовательно. Но Энтони снова рассмеялся. Размер и форма льда не имеют значения, ведь все равно придется спускаться за ним вниз на кухню… а по коридору вслед за ним несся голос Глории:

— И маленький крекер с капелькой джема…

— Черт возьми! — с восторгом выдохнул Энтони, не замечая грубости своих слов. — Она просто чудо, моя девочка! Этого у нее не отнять!

— Когда у нас появится малыш, — завела однажды разговор Глория — супруги уже решили, что произойдет это событие через три года, — я хочу, чтобы он был похож на тебя.

— Не считая ног, — хитро улыбнулся Энтони.

— Ну да, кроме ног. Ноги у него должны быть мои. Но все остальное — твое.

— И нос тоже?

Глория пребывала в нерешительности.

— Пожалуй, и нос тоже мой. Но глаза непременно как у тебя, а рот — мой. И овал лица — тоже. А еще с моими волосами он выглядел бы просто милашкой.

— Дорогая Глория, ты полностью завладела ребенком.

— Ну, я нечаянно! — весело прощебетала она извиняющимся тоном.

— По крайней мере пусть у него останется хотя бы моя шея, — настаивал Энтони, с серьезным видом разглядывая себя в зеркало. — Сама говорила, что тебе нравится моя шея, потому что не выступает кадык, а кроме того, твоя шея слишком короткая.

— Неправда! — возмущенно воскликнула Глория, поворачиваясь к зеркалу. — Безупречная шея, в жизни не видала красивее.

— Нет, слишком короткая, — поддразнивал Энтони.

— Короткая? — В голосе Глории слышалось изумление, смешанное с досадой. — Короткая? Да ты сошел с ума! — Она принялась вытягивать шею и снова втягивать в плечи, желая убедиться, что шея обладает змеиной гибкостью. — И ты называешь это короткой шеей?

— Самой короткой из всех, что довелось видеть.

Впервые за многие недели глаза Глории наполнились слезами, а во взгляде отразилась непритворная боль.

— Ах, Энтони…

— Господи, Глория! — В смущении он подбежал к жене и обнял. — Ради Бога, не плачь! Ведь я только пошутил, неужели не поняла? Посмотри на меня, Глория! Любимая, да более красивой и длинной шеи я не встречал за всю жизнь. Честно!

Слезы сменились вымученной улыбкой.

— Нельзя так шутить. Давай лучше поговорим о м-малыше.

Энтони, меряя комнату шагами, разглагольствовал, словно готовил речь для диспута:

— Короче, мы можем завести двоих детей. Двоих совершенно не похожих друг на друга разумных детей. Один ребенок будет сочетать в себе все наши лучшие качества. Твое тело, мои глаза, мой образ мышления, твой ум… а во втором ребенке воплотятся все наши худшие черты: мое тело, твой характер и моя нерешительность.