— Случайность! — проворчал ясновидец. — Случайностей не бывает. Он должен был спешить. Он оставил за собой огненный след, как метеор.
— А почему он потерпел аварию?
— Потому что был уже дома. — Ясновидец поднял глаза. — Дома он должен был погибнуть, поймите. Довольно и того, что он вернулся.
XVIII
Что делать, что делать, если сердце так быстро слабеет! Оно бьется все чаще и чаще, кровяное давление падает. Скоро это изношенное сердце остановится, как бы захлебнувшись… и конец. Конец пациенту Икс… А кто это поставил букетик около его постели?
— Теперь ведь есть новая вакцина против желтой лихорадки, — говорит знаменитый терапевт. — Но только откуда ее взять?.. Впрочем, он умрет от сердечной недостаточности, тут уж ничего не поделаешь.
Сестра милосердия перекрестилась.
— Этот ваш ясновидец — изрядный психопат, — продолжал старик-корифей, присев на край постели. — Но чередование жажды одиночества и тревожной непоседливости он описал очень интересно. Налицо картина циклического депрессивного психоза у субъекта с неуравновешенной психикой. Это проливает свет на историю пациента Икс.
— А много ли мы о нем знаем?.. — Хирург пожал плечами.
— Все же кое-что знаем, коллега, — возразил терапевт. — Его тело уже говорит о многом. Известно, например, что он долго жил в тропиках, он родился не там: ведь он болел разными тропическими болезнями, стало быть, не акклиматизировался. Зачем же, скажите пожалуйста, он полез в такие гиблые места?
— Не знаю, — проворчал хирург. — Я не ясновидец.
— Я тоже нет, но я врач, — не без колкости отозвался старик. — Учтите, он был невропат-циклотимик, человек с раздвоенной неустойчивой психикой, легко поддающийся депрессии…
— Это вам наболтал ваш вещун? — усмехнулся хирург.
— Да. Но пателлярные рефлексы говорят то же самое. Гм, что же я хотел сказать? Ну вот, такой циклотимии легко вступает в конфликт со средой или со своим занятием. Бессильный превозмочь отвращение ко всему, он сжигает мосты и спасается бегством. Будь он физически слабее, он, может, и примирился бы с неудачей. Но этот тип богатырского сложения, вы заметили?
— Конечно.
— Реакции у него должны быть чрезвычайно бурные, прямо вулканические. Мне, врачу, не следовало бы этого говорить, но для многих людей физическая слабость — нечто вроде тонких и спасительных пут: слабые люди инстинктивно притормаживают свои реакции, боясь надорваться. А этому нечего было остерегаться, и потому он отважился на прыжок… прямо в Вест-Индию, а?
— Он был моряком, — напомнил хирург.
— Это тоже свидетельствует о навязчивой идее скитания, не так ли? Как вы сами отметили, у него тело интеллигентного человека. Пациент Икс не родился бродягой и если стал матросом или авантюристом, то после какого-то тяжелого жизненного перелома. Что это был за конфликт? Каков бы он ни был, он обусловлен его конституцией.
Терапевт наклонился над сфигмометром, укрепленным на руке больного.
— Плохо дело, — вздохнул он. — Давление падает. Уже недолго. — Он потер себе лоб и жалостливо поглядел на неподвижное, слабо и прерывисто дышащее тело. — Удивительно: в колониях есть хорошие врачи, как же они допустили, чтобы его тело так изъела фрамбозия? Вероятно, врачи были очень далеко. А может быть, его пользовал негритянский колдун на Гаити или еще где-нибудь. М-да, голубчик, он жил далеко от цивилизации.
Старик громко высморкался и аккуратно сложил платок.
— Его жизнь?.. В ней нам теперь кое-что ясно.
Он задумчиво покачал головой.
— Он пил, не мог не напиваться до бесчувствия. Представьте себе, в тамошнем климате, при такой нестерпимой жаре… Это была не жизнь, а умопомрачение и затемнение чувств, непрерывный бред.
— Больше всего меня интересует, почему он вернулся, — сказал хирург в приливе необычной для него общительности. — Почему, собственно, он возвращался… с такой лихорадочной поспешностью? Лететь в эдакую бурю, словно нельзя было подождать… И потом желтая лихорадка… Значит, за четыре-пять дней до аварии он еще был там, в тропиках, не так ли? Значит… право, я не знаю… он должен был буквально перепрыгивать с самолета на самолет. Странно! Я все думаю, какая же необыкновенно важная была у него причина — так спешить. И — трах — он разбился в этой гонке!..
Старый врач поднял голову.
— Слушайте… он все равно был обречен. Даже если бы не разбился. Его песенка спета.
— Почему?
— Диабет, печень… а главное, сердце. Его все равно нельзя было спасти. Эх, коллега, это не пустяк — возвращаться домой. Такой далекий путь! — Старик встал. — Снимите с него сфигмометр, сестричка. Что ж, он вернулся и уже почти дома. Больше он не блуждает, теперь он на верном пути… Верно ведь, а, голубчик?
„Милый доктор, когда у вас найдется свободное время, прочтите эти странички. Скажу вам заранее: в них идет речь о человеке, который упал с неба. У вас в больнице его называют пациентом Икс. Вы советовали мне забыть о нем, но я не послушался, и вот результат — эта рукопись. Не будь он безыменным пациентом, знай вы о нем хоть что-нибудь, мне бы, наверное, и в голову не пришло размышлять об этом человеке. Но его фатальное инкогнито не давало мне покоя. Из этого вы можете заключить, насколько случайны и поверхностны причины, которые будят нашу мысль.
Я думал все это время о нем, то есть сочинял его историю — один из тысячи рассказов, которые я никогда не опубликую. Скверная это привычка — смотреть на людей и на вещи как на материал для рассказа. Но стоит только ступить на этот путь — и пиши пропало: вы, как говорится, срываетесь с цепи, ничто не мешает вам выдумывать что угодно, ибо сфера возможного неисчерпаема, оно таится в каждом человеке, в каждом событии, оно беспредельно и радостно волнует своими просторами. Но лучше остановись! В каком бы направлении ты не двигался — ты поймешь, что по этому пути вымысла можно идти лишь уверенно, если проверять правильность каждого своего шага. В этом все дело! И вот ломай себе голову, какая из возможностей наиболее возможна и правдоподобна, подкрепи ее знаниями и доводами, обуздывай свою фантазию, чтобы она не сбилась с того таинственного и верного направления, который называется художественной правдой.
Какая нелепость — высасывать правду из пальца, выдумывать характеры и события, а потом относиться к ним, как к подлинным. Выскажу вам сумасбродную метафизическую идею: самая вероятная возможность из всех была бы действительностью. Вот она, навязчивая идея всех фантастов: гоняться за действительностью в дебрях нереального. Если вы думаете, что нас удовлетворяет сочинение вымыслов, вы ошибаетесь. Наша мания еще чудовищнее: мы пытаемся создавать самую действительность.
Короче говоря: трое суток (включая сон и сновидения) меня мучила история одной жизни, которую я сам бессовестно выдумал — от начала до конца. Я не написал бы этого рассказа для читателей, как не написал многих других. Но чтобы избавиться от мыслей о нем… Кроме того, вы в какой-то мере создали моего героя из бинтов и ваты, и потому возвращаю его вам. Не говорю уже о том, что вы посоветовали мне пускать мыльные пузыри. Этот пузырь мог бы быть очень ярким. Но сдается мне, нынче слишком суровое время для того, чтобы завороженным взглядом созерцать яркие, изменчивые краски жизни…“
Хирург скептически прикинул, сколько страниц в рукописи. В этот момент отворилась дверь, и сестра молча кивнула головой, видимо, в сторону палаты номер шесть. Хирург отбросил рукопись и выскочил. Ага, значит, конец…
Он слегка нахмурился, увидев, что на постель пациента Икс присел молодой длинноволосый врач (эти терапевты скоро мне тут на голову сядут!) и щупает пульс у неподвижного тела. Миловидная сестра (тоже не из нашего отделения), видимо, новенькая, не сводит глаз с пышной шевелюры ассистента.
Хирург хотел оказать что-то не слишком любезное, но ассистент, который еще не видел его, поднял голову:
— Пульс не прощупывается. Поставьте здесь ширму, сестра.
РАССКАЗ ПИСАТЕЛЯ XIX
Вспомним прежде всего происшествие, которое дает нам повод вернуться к ряду предыдущих событий. Чтобы реконструировать эту историю, волей-неволей приходится начать с конца.
Жарким ветреным днем разбился самолет. Пилот сгорел заживо, пассажир смертельно ранен и не приходит в сознание. Невольно представляешь себе, как окрестные жители сбегаются к горящим обломкам. Они возбуждены, как всякие очевидцы катастрофы, они замирают от ужаса и наперебой советуют, что предпринять, но никто не отваживается поднять бесчувственное тело, всех парализовали страх и физическое отвращение. Потом прибегают полицейские, и в общей сумятице возникает какое-то подобие порядка. Полицейские кричат на людей, одному велят сделать то, другому другое. Любопытно, что люди внешне неохотно, но с внутренним облегчением послушно выполняют эти распоряжения. Они бегут за пожарными, за доктором, вызывают машину „скорой помощи“. Тем временем полицейские записывают свидетелей, а собравшиеся почтительно молчат и переминаются с ноги на ногу — ведь они присутствуют при официальной процедуре. Мне никогда не приходилось быть очевидцем такой катастрофы, но я захвачен ею, я тоже один из зрителей, я тоже со всех ног, запыхавшись, бегу по меже, торопясь поглядеть, что случилось, но стараюсь не затоптать посевы (ведь я сельский житель). Я тоже ужасаюсь и даю советы, высказываю мнение, что летчик, наверно, не выключил мотора и надо, мол, было гасить песком… Все эти подробности я выдумал совсем бескорыстно и зря, потому что они не нужны мне ни для этого, ни для какого-либо другого сюжета, и я даже не смогу похвалиться знакомым, что был свидетелем крупной катастрофы. У вас, доктор, нет ни капли фантазии. Вы сказали только „бедняга“, и этим вопрос был для вас исчерпан (помимо вашей чисто врачебной функции). Какая простая и правильная реакция! А я хватаюсь за страшные и мучительные подробности, расписываю их самому себе. Мне часто бывает стыдно, когда я вижу, как люди просто и по-человечески реагируют на разные жизненные события, которые для меня — лишь повод дать волю своей сумасбродной фантазии. Не знаю, что это у меня такое: непоседливая игра воображения или, наоборот, своеобразная и упрямая дотошность… Но, возвращаясь к нашему случаю, скажу, что я разукрасил это смертельное падение столькими гнетущими и невероятными подробностями, что теперь в стыде и раскаянии готов отказаться от всех внешних деталей и изобразить аварию самолета как падение архангела с перебитыми крыльями. Для вас все это проще, — вы скажете: „Бедняга“, — и словно осените крестным знамением место происшествия.
