Но вот окончен отдых, и опять вступили в бой ее истощенные руки. В мгновение ока битва разгорелась со всей силой. Наносились и отражались неистовые удары. Раздавался грохот нового сражения. Маленькая настойчивая воительница не знала ни сомнений, ни колебаний. Она дралась изо всех сил, с несгибаемой волей. Капли и струйки пота выступали у нее на лбу.
Три синих тарелки стояли в ряд на полке у плиты. Маленькая старушка знала, что так принято.
Напротив красовались круглые никелированные часы. Ее сын воткнул множество папиросных этикеток в оправу висящего рядом зеркала. Несколько литографий были пришпилены прямо на пожелтевших стенах комнаты; одна из них — в позолоченной рамке. То было настоящее чудо — сплошь красные и зеленые тона. Все литографии выглядели как трофеи.
Начинало темнеть. Надвинулась легкая туманная дымка. Дождь мягко шлепал по подоконнику. В доме напротив зажглась лампа; яркий оранжевый луч озарил мужчину с красным угреватым лицом. Он сидел за столом, покуривая и размышляя.
Старушка снова посмотрела на часы: «Четверть седьмого…»
Она задержалась на миг, но тут же неистово бросилась к печке, которая притаилась в сумерках, красноглазая как дракон. Печка зашипела, и снова послышался грохот ударов. Крохотная старушка носилась взад и вперед.
Около семи часов старушка начала нервничать. Ей захотелось броситься в кресло и сидеть, сидеть, глядя на маленькие каминные часы…
— Не понимаю, почему его нет, — повторяла она беспрестанно, и в ее голосе слышалась какая-то необычная нотка отчаяния. Пока она сидела так, размышляя и поглядывая на часы, выражение ее лица быстро менялось. Самые различные оттенки чувств мелькали в ее глазах, в уголках ее рта. В своем воображении она, должно быть, переживала весь путь любимого человека. Она представляла себе несчастья и препятствия, подстерегающие его. Что-то страшное и досадное мешает ему прийти к ней…
Она зажгла керосиновую лампу. Комнату затопил яркий желтый свет. Покрытый клеенкой стол казался раньше голым куском коричневой пустыни. Теперь он превратился в белеющий сад, где выросли плоды ее трудов.
«Семь часов!» — пробормотала она наконец. Ее охватил ужас.
И тут внезапно она услыхала шаги на лестнице. Она вскочила и принялась сновать по комнате. С ее лица разом сбежало легкое выражение страха. Она уже готова была начать браниться.
В комнату вошел юный Келси. Со вздохом облегчения он поставил в угол свои судки. Он был явно измучен тяжелым трудовым днем.
Старушка приковыляла к нему, сжимая морщинистые губы. Казалось, она вот-вот расплачется, разразится упреками.
— Привет! — крикнул Келси, желая ее подбодрить. — Беспокоилась?
— Да, — отвечала мать, суетясь вокруг него. — Где ты был, Джордж? Отчего так поздно? Не бросай здесь пиджак. Повесь его за дверью.
Сын повесил пиджак на крючок и принялся плескаться в жестяном тазике возле раковины.
— Видишь ли, я повстречал Джонса… Ты, верно, помнишь Джонса? Старый приятель из Хендивиля… Ну, пришлось задержаться, потолковали о прошлых временах. Джонс — настоящий парень.
Старушка внезапно сжала губы.
— О, этот Джонс! — заметила она. — Не люблю я его…
Юноша перестал вытираться белым полотенцем и бросил на нее сердитый взгляд.
— Ну, зачем все эти речи? — ответил он матери. — Что ты о нем знаешь? Говорила ты с ним хоть раз в жизни?
— Не помню, говорила ли я с ним с той поры, как он вырос, — сказала старушка. — Только знаю, что он не из тех людей, с которыми тебе надо дружить. Он дурной человек, в этом я уверена. Он пьет…
Сын рассмеялся: «Черта с два!» Видимо, это сообщение смутило его, но не слишком расстроило.
Мать покачала головой с видом человека, готовящегося поведать нечто страшное.
— Я в этом уверена! Однажды я видела, как он выходил из гостиницы Симсона — там, в Хендивиле, — он еле на ногах держался. Да, да, он пьет! Уверена, что пьет!
— О господи! — сказал Келси.
Они сели за стол и принялись за плоды ее белого садика. Юноша развалился на стуле с видом человека, который платит за все. Мать сидела нагнувшись, бдительно следя за каждым глотком. Она притулилась на самом краешке стула, готовая вскочить и броситься к буфету или к печке, чтобы подать то, что ему может понадобиться. Она волновалась, словно юная мать, кормящая своего младенца. В небрежной и спокойной позе сына отражалось сознание собственного достоинства.
— Сегодня ты мало ешь, Джордж!
— Да, сказать по правде, я не очень-то голоден…
— Разве тебе не нравится ужин, милый? Ты должен что-нибудь скушать, сынок. Нехорошо уходить голодным.
— Что ж, я ведь ем как-никак…
И он рассеянно ковырялся в тарелке. Старушка сидела напротив, рядом с почерневшим кофейником, и нежно разглядывала сына. Но вскоре ее охватило волнение. Ее сморщенные пальцы напряглись. Она готовилась рискнуть. Для нее настал решительный момент.
— Джордж, — сказала она внезапно, — пойдем сегодня на молитвенное собрание.
Молодой человек уронил вилку.
— Да ты с ума сошла, — ответил он удивленно.
— Нет, голубчик, — быстро заговорила она тоненьким, умоляющим голосом, — мне очень хочется, чтобы ты хоть разик пошел со мной; ты теперь нигде со мной не бываешь, милый, а мне так этого хочется! Давно-давно ты нигде со мной не был.
— Допустим, — сказал он, — но какого же черта…
— Ах, пойдем! — повторяла старая женщина.
Она подошла к нему, обвила руками его шею. Она пыталась убедить его лаской. Но юноша ухмыльнулся.
— Громы небесные, а что мне делать на молитвенном собрании?
Матери почудилось, что он сдается. Она сделала старинный реверанс.
— Что ж, разве ты не можешь проводить свою мать? — ликовала она. — Это такой долгий путь — каждый четверг, да еще одной. Как ты не понимаешь, что если у меня есть такой большой, красивый, рослый мальчик, мне хочется, чтобы он поухаживал за мной? О, я знала, что ты пойдешь!
Он снисходительно улыбнулся. Но сейчас же на лице его отразилась тревога.
— Дело в том… — запротестовал он.
— О, пойдем! — беспрестанно повторяла мать.
Он начал сердиться, он нахмурился. Перед ним мелькнула картина: скучные люди в черном, сидящие строгими рядами. Уже одна мысль об этом угнетала его.
— Видишь ли… — начал он снова, изо всех сил ища доказательств. И наконец взорвался:
— Да какого дьявола стану я торчать на молитвенном собрании?
В ушах у него прозвучал духовный гимн, исполняемый людьми, которые даже головы склоняют под определенным углом, как того требует благочестие. Слишком ясно, что все они лучше, чем он. Стоит ему войти, и они повернутся в его сторону, глядя на него с подозрением. И в этом будет неслыханное унижение: он-то знает, что сам ничуть не хуже их!
— Так вот, понимаешь, — заговорил он кротко, — не хочется мне идти, и ничего хорошего не получится, если я пойду туда против воли…
Как быстро изменилось выражение материнского лица! Она глубоко вздохнула, как это бывало и прежде в подобных случаях. Надела маленький черный чепец, закуталась в старенькую шаль. Бросила на прощание мученический взгляд на сына и ушла подавленная. Ее уход напоминал короткую похоронную церемонию.
Юношу слегка покоробило. Со злости он пихнул ножку стола. Когда затих звук ее шагов, он почувствовал явное облегчение.
В тот же вечер, придя в маленький приветливый салун, Келси застал своего друга Джонса у стойки в яростном споре с каким-то тучным мужчиной.
— Ладно, — говорил этот последний, — ты, Чарли, можешь кричать сколько тебе угодно на молчаливого человека… Но давай-ка лучше выпьем!
Но Джонс размахивал руками, нанося сокрушительные удары по какой-то отвлеченной теории. А тучный мужчина жирно ухмыльнулся и подмигнул бармену.
Наконец оратор приостановился на миг, чтобы сказать: «Налейте мне чуточку виски, Джон». В этот момент он заметил юного Келси и бросился к нему навстречу с приветственным криком: «Здравствуй, старик! А я и не надеялся, что ты придешь!» Затем подвел юношу к плотному мужчине:
— Мистер Бликер… Мой друг мистер Келси!
— Как поживаете?
— Мистер Келси, я счастлив познакомиться с вами, сэр. Выпьем…
Они стали в очередь у стойки. В проворных руках бармена позвякивали стаканы. С отменной вежливостью мистер Бликер прервал выжидательное молчание:
— Вы, кажется, никогда здесь раньше не бывали, мистер Келси? Не так ли?
Молодой человек сделал усилие, чтобы дать светский ответ.
— М-м… нет… Я никогда еще не имел… э… этого удовольствия, — сказал он.
Впрочем, натянутая и осмотрительная вежливость манер скоро была позабыта… Бликер сообразил, что его солидность слегка стесняет юношу. Он сделался мягче. Очевидно, молодой человек из тех, у кого развита способность восприятия. И Бликер сразу же пустился рассказывать о прошедших временах, когда мир был лучше. Он знавал всех больших людей той эпохи. Он воспроизводил свои беседы с ними. В голосе его звучали ноты гордости и сожаления. Он наслаждался славой этого мира ушедших в небытие деятелей. Он сетовал на юность и неопытность нынешнего поколения. Казалось, он живет в высоком небе прошлого и чувствует себя обязанным говорить о том, что он там видел.
