Брр… От этих криков я дрожал всем телом и чувствовал, как на голове дыбом встают наэлектризованные волосы. Да, то, что я видел в церкви, производило на меня неизгладимое впечатление. Содержимое гигантского органа напоминало мне огромное животное со вспоротым брюхом и лежащими отдельно внутренностями и чрезвычайно волновало мое воображение. Я грезил об этом во сне и наяву, я непрестанно об этом думал. Больше всего меня занимал регистр детского голоса, я не смел дотронуться до коробки с флейтами, мне казалось, что это клетка, полная детей, которых мэтр Эффаран растит, чтобы заставить петь в своих руках органиста.
— Что с тобой, Иозеф? — спрашивала меня Бетти.
— Не знаю, — отвечал я.
— Может быть, ты слишком часто поднимаешься на хоры?
— Да… возможно.
— Не ходи туда больше, Иозеф.
— Хорошо, Бетти.
Но в тот же день я помимо своей воли снова возвращался в церковь. Мне неудержимо хотелось затеряться среди этого леса труб, пробраться в самые затаенные уголки, следить оттуда за мэтром Эффараном, слушать, как стучит в глубине корпуса органа его молоток. Я ничего не рассказывал дома, отец и мать сочли бы, что я сошел с ума.
Как-то утром за неделю до рождества мы были в классе — девочки по одну сторону, мальчики по другую. Господин Вальрюгис восседал на кафедре; его почтенная сестра вязала в своем углу длинными спицами, похожими на шампуры. И в ту минуту, когда Вильгельм Телль оскорбил шляпу Геслера, внезапно открылась дверь.
Вошел кюре. Все мы встали, приветствуя его. Следом за ним появился мэтр Эффаран. Мы опустили глаза под проницательным взглядом органиста. Что он делал в школе и почему его сопровождал кюре? Мне показалось, что органист рассматривает меня внимательнее, чем остальных детей. Должно быть, он узнал меня, и мне стало не по себе.
Тем временем господин Вальрюгис спустился с кафедры и предстал перед кюре со словами:
— Чем я обязан этой чести?…
— Господин учитель, хочу представить вам мэтра Эффарана, который пожелал познакомиться с вашими учениками.
— Но почему?
— Он спросил у меня, есть ли в Кальфермате детская хоровая капелла. Я ответил утвердительно и добавил, что во времена, когда ею руководил бедный Эглизак, она звучала превосходно. Тогда мэтр Эффаран изъявил желание ее послушать, поэтому я привел его сегодня в вашу школу и прошу прощения за беспокойство.
Господин Вальрюгис не требовал извинений. Все, что делал кюре, было разумно. На сей раз Вильгельм Телль подождет.
Повинуясь знаку господина Вальрюгиса, мы сели. Я пододвинул кресло господину кюре, мэтр Эффаран присел к столу, за которым сидели девочки, те живо подвинулись, чтобы освободить ему место. Ближе всех к нему оказалась Бетти, и я видел, что бедняжку пугали длинные руки и длинные пальцы органиста, выписывавшие в воздухе перед ее лицом причудливые арабески.
Мэтр Эффаран взял слово и произнес своим резким голосом:
— Это дети из хоровой капеллы?
— Не все входят в нее, — ответил учитель.
— А сколько же?
— Шестнадцать.
— Мальчики и девочки?
— Да, — ответил кюре, — мальчики и девочки, ведь в этом возрасте голоса одинаковы…
— Заблуждение, — живо возразил мэтр Эффаран, — настоящего знатока не обманешь…
Удивились ли мы, услышав такое суждение? Ведь в самом деле, голос Бетти и мой были настолько похожи, что нельзя было различить, кто из нас говорит; позже это изменится, потому что у мальчиков голос ломается, а у взрослых мужчин и женщин голоса звучат уже совсем по-разному.
Как бы то ни было, спорить с таким человеком, как мэтр Эффаран, было бесполезно, и каждый принял это к сведению.
— Пусть выйдут вперед те, кто пел в хоре, — попросил он, подняв руку, как дирижер палочку.
Восемь мальчиков и восемь девочек, среди которых были мы с Бетти, выстроились в два ряда лицом друг к другу, и мэтр Эффаран подверг нас столь тщательной проверке, какую нам ни разу не учиняли во времена Эглизака. Нужно было открыть рот, высунуть язык, глубоко вздохнуть и не дышать, показать ему, изо всех сил открывая рот, голосовые связки, которые, казалось, он хотел потрогать руками. Мне пришло в голову, что он будет нас настраивать, как скрипку или виолончель. Честное слово, нам было не по себе. Тут же находились господин Вальрюгис и его сестра, они были весьма смущены и не осмеливались произнести ни слова.
— Внимание! — крикнул мэтр Эффаран. — Распеваемся. Гамму в до мажоре. Вот камертон. Камертон? Я думал, он достанет из кармана маленькую вещицу с двумя ответвлениями, какой пользовался бедняга Эглизак, чтобы показать нам правильное «ля». Но тут последовала новая неожиданность. Мэтр Эффаран опустил голову и слегка согнутым большим пальцем резко ударил себя чуть ниже затылка. Удивительно! Раздался металлический звук — именно «ля» с его восемьюстами семьюдесятью обертонами. Как ни странно, мэтр Эффаран сам был камертоном. Затем он показал нам «до» на малую терцию выше и произнес, покачивая указательным пальцем:
— Внимание! Первый такт — пауза! И вот мы запели гамму сначала наверх, потом вниз.
— Плохо, плохо, — вскричал мэтр Эффаран, когда стихла последняя нота. — Я слышу шестнадцать различных голосов вместо одного.
Мне показалось, что он слишком требователен, ведь мы часто пели хором и очень верно — этим мы всегда заслуживали много похвал.
Мэтр Эффаран качал головой, бросая направо и налево недовольные взгляды. Мне показалось, что его уши, обладавшие некоторой подвижностью, поднимались, как у собак, кошек и других четвероногих.
— Повторяем! — кричал он. — Теперь по очереди. Каждый должен получить свою собственную ноту, физиологическую, если так можно выразиться, одну-единственную, которую он и будет петь в хоре.
Одну ноту? Физиологическую? Что означало это слово? Мне очень бы хотелось узнать, какой же была собственная нота этого чудака или нота господина кюре, ведь их у него накопилась целая коллекция — одна фальшивее другой!
Мы начали, испытывая одновременно некоторую боязнь — а вдруг этот страшный человек будет с нами грубо обращаться — и некоторое любопытство — какая же будет собственная нота у каждого из нас, которую мы будем взращивать в своей гортани, как цветок в горшке?
Первым начал Хокт, и после того, как он спел всю гамму, мэтр Эффаран решил, что физиологической для него будет нота «соль» — самая точная, самая звонкая из тех, что может издать его горло. После Хокта настала очередь Фарина, которого навеки приговорили к «ля». Затем тщательной проверке были подвергнуты другие мальчики, и за каждым была официально закреплена его излюбленная нота. Тогда впервые вышел я.
— Ах, это ты, малыш, — сказал органист. Он сжал мне голову и стал до хруста крутить ее из стороны в сторону, но все-таки отвинтить не смог.
— Поищем твою ноту.
Я спел гамму от «до» до «до», сначала наверх, потом вниз. Казалось, мэтр Эффаран остался недоволен, потому что велел повторить сначала… Нет, не то… Плохо. Я чувствовал себя униженным. Неужели мне, одному из лучших учеников певческой школы, не достанется собственной ноты?
— А теперь, — вскричал мэтр Эффаран, — хроматическую гамму!.. Может быть, там я отыщу твою ноту?
И мой голос стал подниматься по полутона в верхней октаве.
— Хорошо, хорошо! — сказал органист. — Я поймал ее.
— Это… — спросил я, волнуясь.
— Это ре-диез.
И на одном дыхании я спел ре-диез. Кюре и учитель не могли скрыть удовлетворения.
— Теперь девочки! — скомандовал мэтр. А я подумал: «Вот если бы Бетти тоже достался ре-диез! Это было бы неудивительно, ведь наши голоса так подходят друг другу».
Одна за другой девочки выходили вперед. У этой была «си», у той «ми». Потом пришел черед Бетти Клер. Она робко подошла к мэтру Эффарану.
— Давай, малышка.
И Бетти запела нежным, мелодичным, как у щегла, голоском. Но ей, как и мне, пришлось обратиться к хроматической гамме. И наконец мэтр Эффаран выбрал для нее ми-бемоль.
Сначала я огорчился, но, поразмыслив, решил, что можно только радоваться. У Бетти был ми-бемоль, а у меня ре-диез. Разве это не одно и то же? И я захлопал в ладоши.
— Что с тобой, мальчик? — спросил органист, нахмурившись.
— Я очень обрадовался, — осмелев, ответил я, — ведь у нас с Бетти одинаковые ноты…
— Одинаковые? — вскричал мэтр Эффаран. Он так резко выпрямился, что коснулся рукой потолка.
— Одинаковые ноты, — повторил он, — ты полагаешь, что ре-диез и ми-бемоль одно и то же, невежда! Ты заслужил ослиный колпак! Неужели ваш Эглизак научил вас таким глупостям? А Вы это терпели, кюре? И Вы, учитель? И Вы, достопочтенная?
Сестра господина Вальрюгиса искала чернильницу, чтобы запустить в органиста, но тот продолжал бушевать:
— Несчастный, значит, ты не ведаешь о том, что такое комма, восьмая тона, на которую ми-бемоль отличается от ре-диеза? Неужто никто здесь не способен отличать восьмые тона? Неужели в ушах жителей Кальфермата только твердые, как камень, дырявые барабанные перепонки?
