«— Конечно, конечно, только вы их не знаете…»
«— Знаю! Рвань! Голь! Туда же с гонором! Вчера думал их поощрить: „Братцы, говорю, постарайтесь!“ А они окрысились, кричат: „Попробуй сам! Какие мы тебе братцы? Серый волк тебе братец!“ Сволочи! Это, чай, все больше зачинщики действуют, смутьяны, Михельсон да тот, черный-то — как его? Сокол, что ли. И прозвище-то разбойничье!»
«— Не знаю, — отвечает механик, — который из них лучше: два сапога пара и оба на левую ногу!»
— Хо-хо-хо!
— Опять попрут вас, голубчиков!
— Попрут!
— Я в степь уйду! — с диким видом воскликнул кузнец. — На молотилку! Там воля, простор!..
— После этой передряги, — продолжал Михельсон, — потянуло меня на воздух. Вышел я из завода на Волгу и не мог налюбоваться. Представьте: над Жигулями облако в тон им, раза в четыре выше гор, не разберешь их соприкосновения… слышу, кто-то говорит: «Эх, как Жигули-то выросли!» А наверху белое облачко, как будто снег на вершине, освещается все это заходящим солнцем сквозь розовую дымку тумана. Волга-то тихо течет, не шелохнется и совсем розовая! Прелесть! А на нашем берегу мотаются, как маятники, пять пар пильщиков…
— Это уж диссонанс! — вставил Толстый.
— И представилось мне, братцы, — воодушевляясь, продолжал Михельсон, — будто мы всей нашей фракцией сидим за Волгой на лоне природы, глаза у всех горят, все на седьмом взводе и орем песни. И происходит у нас этакое удивительно приятное для всех нас пьянство!..
— В самый бы смак теперь Гавриле с икрой приехать! — мучительно вырвалось у Сашки. — Брюшко тле пощекотать бы!
— Пермешков-ба! — мечтали со всех сторон. — Пивца-ба!.. вышневочки-ба!..
— Рожна бы вам горячего! — пожелала Павлиха, проходя мимо и унося пустые тарелки.
— Ведьма! — отпарировал Толстый.
В минуту общего смеха на пороге подземелья появился высокий и узкий, похожий на фабричную трубу, детина в длинном летнем пальто, надетом поверх синей блузы. Лицо у него было маленькое, с жидкими, бесцветными усами и с глубоко сидящими в орбитах угрюмыми и вместе добродушными глазами, смотревшими из-под низкого, узкого лба.
— Вы всегда все только ржете! — укоризненно, резонерским тоном заговорил он, вертя в огромных закоптелых руках новый суконный картуз на красной подкладке.
— A-а! Митяга! — шумно загудели огарки. — Балда царя небесного! Не хочешь ли выпить с нами?
Митяга с нескрываемой брезгливостью сел на стул поодаль от огарков, и, поматывая картузом, смотрел на них угрюмо, враждебно и раздраженно.
— Я не пью! — сказал он, как бы огрызаясь. — Да и вам бы не велел! Пить — безнравственно и некультурно! А ведь вы, если бы захотели, могли вы сделаться сознательными личностями… Могли бы даже быть приняты интеллигенцией…
— Балда! — кратко, но увесисто вымолвил Толстый.
— Арясина! — подхватили другие. — Лошадь! Телеграфный столб!
Митяга смотрел на них угрюмо, с ненавистью.
— А вы не ругайтесь! — возразил он добродушно и мрачно. — Ведь я правду вам говорю: ничего вы путного не делаете! Только у вас и занятия, что — хо-хо-хо да го-го-го! На язык вы мастера, а на поверку-то какой от вас толк? Охальничанье да пьянство — больше ничего! стыдно! Гаврилу, например, опиваете! Разве порядочные люди так делают?
В глубине души огаркам было действительно немножко стыдно за отсутствие у них настоящего, достойного их дела и настоящей жизни, было больно и обидно за что-то, но тем громче они смеялись над Митягой.
— Молчи, ты!.. — презрительно крикнул на него Толстый. — Вавилонский кухарь! Что смыслишь ты в жизни и судьбах огарческих? Как смеешь являться к нам с твоею пошлою мещанской моралью? Жалкий сплетник, ты играешь гнусную роль соглядатая и парламентера между нами и опереточными генералами интеллигенции! Мы порвали с ними! Мы, может быть, что-нибудь сделаем и без них! Мы — выделились в самостоятельную огарческую фракцию! Мы сами — люди бывалые! Я выгнан из всех университетов! — гордо закричал Толстый… — Я везде держал высоко знамя, всегда был в первых рядах! Попал сюда после разгрома Дерптского университета! Михельсон был выслан на Волгу по этапу, и его привезли в кандалах, изъеденного вшами! Мы явились с волчьими паспортами, без копейки денег, без знакомых в чужом, диком городе! Кто пришел к нам на помощь? Никто не пришел, кроме Павлихи! Интеллигенция нас не приняла. Интеллигенция нас оскорбила и оскорбляет. Они подвергли нас остракизму за то, что мы не захотели ей повиноваться, и все-таки в случае надобности пользуются нами. Они там все только словоизвержением занимаются, а нелегальных личностей — у нас укрывают? Безработных — к нам присылают? А доступ к рабочим кто им дает, как не огарки? Мы, конечно, гусиной шеи не делаем, мы сидим здесь, как греки под березой, но ведь на то мы и огарки, а вот им-то какое дело до нас? Зачем они присылают тебя подглядывать за нами? Руководители! Кто из этих болтунов делает хоть что-нибудь действительно важное? Неужели Лось?. Васька Слюнтяй? Или, может быть, Таинственный Викентий — эта тириликалка, пустая балалайка, гнусная помесь обезьяны с канарейкой?
Огарки захохотали.
— Ну, и черт! — восхитился Михельсон. — Слово скажет — как подзатыльник даст!
Толстый сидел на стуле посреди комнаты в картинной позе, и лицо его во время этой тирады выражало уничтожающее презрение.
Митяга стал еще мрачнее от едких слов Толстого. Он долго мотал картузом и, наконец, вымолвил:
— А все-таки вы беспутный народ… Ничего не делаете.
— Да ты-то что делаешь, Митька? — хором огрызнулись огарки.
— Я? — глухо возразил машинист, поднимая голову и обводя своих врагов тяжелым взглядом. — Я, как приезжаю с поездом, вывернется у меня три дня свободных — сейчас за книгу залягу и читаю не какую-нибудь беллетристику: я читаю, например, Дарвина, Спенсера, Бокля, Маркса… Тяжелые это книги для понимания, ну, а я упрям, хочу-таки их понять.
— Поймешь ли, Митя? Смотри, не надорвись!
— Пойму! — отвечал Митяга, угрюмо глядя перед собой.
— А потом что будешь делать, когда поймешь?
— Потом… накоплю денег… я уже и теперь коплю их… двести рублей отложил уж… и поеду за границу… поступлю там в университет…
Огарки были озадачены.
— Да зачем тебе учиться? — спросил Толстый.
— А что?
— Да не лучше ли тебе, Митя, жениться?
— Тьфу, — плюнул Митяга.
— Он у них самый умный! — донимали его огарки.
— Председателем выбрали! — с важным видом заявил Толстый, расхаживая по комнате и шлепая обрезками от сапог.
— Ну-у?
— Как же! и ключи у него!
— Какие ключи?
— От исполнительного комитета!
— Хо-хо-хо!
— Совсем напрасно смеетесь над чтением, — мрачно возразил Митяга. — Как вам знать! Может быть, я их и пойму все-таки, книги-то? Тогда и видно будет, что надо делать! А тебе бы и совсем стыдно смеяться! — обратился он к Толстому. — Ты во всех университетах учился!..
— Я не только в университетах! — серьезно заговорил Толстый. — Я везде учился… во всей жизни… Я и в казенной палате начальником был и мальтийский крест за это имею… А потом — в оперетке пел!
— Неужто? — заинтересовался Митяга. — Неужто и в актерах был?
— Был.
— От этого ты и бреешься по-актерски?
— От этого самого.
— А мальтийский крест отчего ты получил?
— Оттого, что я — мальтийский рыцарь!
— Ну, диво!.. А в оперетке какие ты роли играл?
— Всякие!.. — небрежно ответил Толстый. — Играл королей…
— Ну?
— Ду-ра-ков… — тянул Толстый, в упор смотря на Митягу.
— Ну, а в каких же ты оперетках участвовал?
— Да много… Вот, например, есть оперетка «Нашествие французов, или смерть Ляпунова».
— Ну, и, конечно, ты на афишах был не под своей фамилией?
— Уж это само собой разумеется!
— А какая же у тебя была фамилия по сцене?
Толстый сел к столу, принял величественную осанку и, театрально барабаня пальцами по столу, процедил сквозь зубы:
— Кабзар-Чаплинский.
Митяга посмотрел на художественную фигуру артиста: Кабзар-Чаплинский полулежал в могучей и небрежной позе гениального Кина.
— Как же ты мог петь? — соображал Митяга. — Ведь у тебя, кажется, голос-то плохой.
— Это ничего не значит: я знаю средство, как с плохим голосом брать высокие ноты, — самое плевое дело… сожмешь себе хорошенько вот в этом месте… под микитками…
Он делал неопределенно-фривольный жест и воскликнул:
— Сразу на два тона выше берешь!
Огарки долго крепились, но тут не выдержали.
Грянул хохот.
Митяга сообразил, наконец, что над ним издеваются.
— Тьфу! — плюнул он с негодованием. — Я с вами серьезно хотел поговорить, а вы…
И неожиданно добавил:
— Храпоидолы! нет у вас никаких убеждений!..
