— А как иначе? — так надо. Ему-то говорили — не надо, а он говорит — шанс единственный.
— Смелый мужик. Все-таки стал оперировать.
— А он сказал: спасение выживающих через этот риск идет.
— Эй, вы! — окликнула одна из санитарок. — Чертовы студентки, хоть по ночам молчите, коль за сестер взялись работать.
Сестры начали говорить тише.
Из палаты вышла еще одна сестра. Лет под пятьдесят, наверное.
— Сидела около. Заснул только что. А если ночью дело не придумать — сама заснешь. Или поговорить.
— А этот умер.
— Ну! Уже? Я думала, до утра дотянем.
— Вот всегда на дежурстве до утра стараются дотянуть. Почему? — это самая молоденькая сестра-студентка спросила.
— А кто его знает? Вот ведь хирурги боятся, когда у них на столе умирают. А почему? Ведь если не виноваты.
— А нам говорили, ваш Начальник на лекции, что хирурги боятся смерти под своими руками, потому что трудно отделаться от подсознательного ощущения убийства. Им просто страшно. И, говорит, правильно боятся. Потому что хирург этот тоже становится страшен, во всяком случае на какой-то срок: переступил, говорит, этот хирург через границу страшного и неизвестного, и что теперь для него стало границей страшного — неизвестно. Что-то вроде этого он нам говорил.
— Это верно. Убить страшно. Знаете, девчоночки, я в сорок первом пошла добровольцем. Раненых с поля таскала. Так двух фрицев привелось убить. Выхода не было — либо они меня, либо я их. Самое страшное это было. И сейчас тяжело вспоминать.
— А вытаскивать-то, по полю ползти не страшно?
— Страшно. Да это дело. Тут спасаешь, а то убиваешь.
— А говорят, тяжелораненые тяжелее здоровых.
— Очень тяжелые. Как будто не вылилась у них кровь, а наоборот, добавилась.
— А почему женщины этим занимались? Мужчины-то сильнее. Стрелять-то легче, чем таскать на себе раненых.
— А им, наверное, убивать легче?
— А помните, девочки, он про это говорил на вводной лекции. Он тогда говорил о женщинах в медицине. Говорил, женщина должна жизнь давать и спасать может. А убивать ей труднее. А мужчинам легче убивать. Или я что-то напутала?
— Нет, точно. Мало, что ли, примеров. Помнишь, мы тогда спорили?
— А он говорит — примеры пустота. Общее важно, а примеры никогда ни о чем не говорят.
— А вы всю войну на фронте были?
— Не-а. Год только. Потом ранили меня. Осколок в легком был. Сам он вышел через рану. Еле выжила. Врачи все удивлялись. А через эту рану и замуж не вышла. Так и сломалось у меня тогда все.
— А сейчас?
— И сейчас так вот одна и живу. Да я только год назад квартиру получила, однокомнатную. А то все углы снимала, с сорок пятого, с демобилизации. Двадцать лет мучилась.
— А где до войны жили?
— С сестрой. И год после войны. А у нее семья. Комната одна. Сама ушла. Зато сейчас, когда покупала квартиру, — сестра помогла, люди помогли — одолжили.
— Что, в кооперативе?
— Ну да. Да и все равно трудно было. Спасибо общественности — помогли. Помогли люди. Зато сейчас домой прихожу — и в ванну. Вот счастье-то. И все сразу как-то светлее стало. И по ночам на работе спать теперь меньше хочется. А вы, девчонки, приезжайте ко мне. Рядом лес, река. Зимой приезжайте с лыжами. Летом купаться.
В коридоре появились два доктора. Сестринский шепот стал еще тише и еще более шипящим. Старшим сегодня дежурил Сергей Павлович Топорков.
Доктора говорили глухими, но гулкими голосами.
— Надо записать в историю, что умер, и время отметить. А вообще, слава богу, что помер, — мучился жутко. Зачем все это?
— Да, но мог и выжить. Домой ведь выписываются такие тоже. Да и большинство выписывается.
— Да зачем? Он уже не человеком был.
— Жизнь-то в нем была. Не ты дал — не тебе и решать.
— Может быть, и так. Дежурство какое-то муторное. Вродеи ничего особенного, а всю ночь проколготились. А вечером еще в ресторан идти куда-то.
— Не ходи. Кто неволит?
— Да обещал. Знакомый один. И не так чтоб близкий.
— Торжество?
— Еще глупее. Вены у него были варикозные на ногах…
— А-а. Оперировал.
— Ну да. Попросил.
— Теперь торжественный обед благодарственный?
— Считает, что я потратил на него чувства, нервы и время. Так в благодарность он у меня еще немного времени отнимает. И не откажешь. Он ведь действительно благодарен.
— Лучше бы деньги брать.
— Вот именно. Я потому и решил — после дежурства. Все равно день пропащий. Если вот со своими идти пить, тогда надо быть свеженьким — для интеллигентного и приятного разговору.
Засмеялись.
Сестры и санитарки зашипели на них почти одновременно.
Доктора замолчали, и их две белеющие в темноте фигуры на расстоянии метра друг от друга двинулись по коридору туда же в темноту.
На лестнице их задержала сестра и позвала в приемное отделение вниз.
Внизу они прошли мимо телефона, у которого сидели те две женщины и никак не могли решить, когда и кому из них звонить родным, чтобы сказать о несчастье.
В приемном покое их ждал еще один дежурный.
— Не знаю, что делать, Сергей Павлович.
— Привезли кого-нибудь?
— Привезли. Почечную колику.
— Ну и что?
— Приступ купировали.
— Так отпускай.
— Просят положить.
— Привет! Ты же знаешь инструкцию: приступ купирован — в поликлинику к урологу.
— Ну пойдите сами поговорите.
На топчане сидела старушка. Маленькая, сухонькая, с довольно бессмысленным выражением лица. Рядом сидел старичок.
— Доктор, я вас очень прошу оставить мою жену в больнице. Вот ее снимки.
На снимках в обеих почках большие камни.
— Сколько лет ей?
— Восемьдесят один.
Конечно, такие камни в таком возрасте никакой уролог не возьмется убирать.
— Но ведь приступ купировали.
— Знаете, доктор, эта история длится уже месяц. Дома приступ за приступом. По три раза в сутки неотложку приходится вызывать. Вот так. А на третий раз неотложка всегда, вот так, посылает в больницу со «Скорой помощью». А в больнице, вот так, значит, снимают приступ и отправляют домой. И все ведь по ночам ездим.
Старушка осталась в комнате, а они вышли разговаривать в коридор.
— Вы поймите, что класть в больницу бессмысленно. Единственно возможное лечение — операция. А оперировать ее нельзя. Что ж класть — место только занимать. Нам же не разрешат.
— Но как же нам быть! Хоть на время положите, вот так. А то ведь неотложка уже отказывается выезжать. А я на девятом десятке уже не могу научиться уколы делать.
— Это нецелесообразно. Мы займем место, а если надо будет положить человека, которому можно сделать операцию, — не сумеем, не будет места. Мы ж должны заботиться о нашем деле.
— Но, пожалуйста, доктор, подумайте и о нас. Мы, два старика, через ночь ездим в больницу и обратно. Я понимаю врачей неотложки, вот так, конечно, я и вас понимаю, вот так вот. Но нас-то кто-нибудь тоже должен понять.
— К сожалению, ничем не могу вам помочь. Обратитесь утром к нашему начальству. Может быть, вам помогут. А у меня таких полномочий нет.
В коридор внесли носилки, на них в полной прострации, абсолютно бледная, лежала молодая женщина. Врачи получили возможность с чистой совестью отвлечься от старика, и тот, еще больше согнувшись, став еще меньше, пошел, наверное, искать такси.
У женщины диагноз очевиден. Из каждого ее слова, из вида — из всего вылезал диагноз — внематочная беременность.
Историю болезни не записывали, а больную в самом быстром темпе повезли в операционную. Пришлось отложить ждавший своей очереди аппендицит, поскольку внематочная ждать не может — кровотечение.
— Женщинам надо уступать дорогу, — сказал Сергей Павлович, по-видимому имея в виду, что аппендицит должен уступить дорогу беременности, — и оба, вслед за каталкой, поднялись в операционную.
Когда они помылись и стали к своему станку, женщина уже спала. Она была так слаба от потери крови, что заснула от первых же крупиц наркотиков. Она заснула внезапно, как будто в обморок впала.
Сначала они молчали. Потом, когда вскрыли живот, когда увидели кровь, когда подтвердился диагноз, когда остановили кровотечение — минут через пять после начала, — они вздохнули и стали шуметь, разговаривать. Дальше все пошло в более медленном и спокойном темпе. Кровь, разлившуюся в животе, собрали и стали переливать в вену. Давление поднималось.
— Дурацкое положение со стариками. Дурацкий спор. Ее все равно не положат.
— Ну, а что делать им?
— Ничего. В конце концов, есть родственники. Да и уколы научиться делать — не велик труд.
— Стар больно.
— Что здесь, молодость нужна, сила? Не зевай, лапонька, подавай вовремя.
— А я-то хорош: нецелесообразно! Нет, нет. Все не так. Тошно — инструкции, инструкции. Да и не в силе дело. Ему сейчас не преодолеть силу страха — человека колоть, проколоть. Да еще своего близкого.
