Один из самых страшных закоулков Парижа — это, без сомнения, часть улицы Мазарини от пересечения ее с улицей Генего до того места, где она сливается с улицей Сены, позади дворца Института. Высокие серые стены коллежа и библиотеки, завещанной городу Парижу кардиналом Мазарини, где впоследствии обосновалась Французская Академия, отбрасывают леденящую тень на этот закоулок; солнце здесь показывается редко, постоянно дует северный ветер. Несчастная разоренная вдова поселилась на четвертом этаже дома, расположенного в этом сыром, темном и холодном углу. Перед домом возвышались здания Института, занятые тогда помещениями своеобразных существ, известных у буржуа под именем художников, а в мастерских — под именем «мазилок». Сюда, случалось, въезжали в качестве «мазилок», а выезжали правительственными стипендиатами — в Рим! Такая операция сопровождалась исключительным шумом в то время года, когда в эти помещения заключали соискателей. Чтобы получить премию, нужно было в течение установленного времени создать: скульптору — статую в глине, живописцу — одну из тех картин, которые можно видеть в Школе изящных искусств, музыканту — кантату, архитектору — проект здания. Теперь, когда пишутся эти строки, «зверинец» уже перевели из мрачных и холодных зданий в изящный Дворец искусства, в нескольких шагах от них.
Из окон г-жи Бридо видны были забранные решеткой помещения — зрелище глубоко печальное. На севере перспектива замыкалась зданием Института. А если смотреть вверх по улице, то единственным отдыхом для глаз была вереница фиакров, стоявших в верхней части улицы Мазарини. Поэтому вдова в конце концов поставила на свои окна три ящика с землей и развела один из тех висячих садиков, которые находятся под угрозою полицейских распоряжений, но поглощают своей растительностью свет и воздух. Этот дом, примыкающий задним фасадом к другому дому на улице Сены, по необходимости как бы стиснут, лестница в нем винтовая. Четвертый этаж — последний. Три окна — три комнаты: столовая, маленькая гостиная, спальня; а напротив, через площадку лестницы, вверху — маленькая кухня, две комнаты для мальчиков и обширный чердак, не имеющий определенного назначения. Г-жа Бридо выбрала эту квартиру по трем соображениям: из-за дешевизны — она стоила четыреста франков в год, поэтому Агата заключила договор на девять лет; из-за близости к коллежу — было недалеко от императорского лицея; и, наконец, из-за возможности оставаться в привычном квартале. Обстановка квартиры соответствовала дому. В столовой, оклеенной дешевыми желтыми обоями в зеленых цветочках, с красно-бурым ненавощенным полом, было только самое необходимое: стол, два буфета, шесть стульев — всё из прежней квартиры. Гостиная была украшена обюсоновским ковром, подаренным г-ну Бридо еще в те времена, когда в министерстве обновляли мебель. Там вдова поставила обычную в то время мебель красного дерева с головами сфинксов, в 1806 году выделывавшуюся целыми партиями Яковом Демальтером, обитую зеленой шелковой тканью с белыми розетками.
Портрет Бридо, написанный пастелью кем-то из друзей и висевший над диваном, сразу же привлекал внимание. Хотя этому портрету с точки зрения искусства многого недоставало, все же так и бросалась в глаза решительность этого безвестного великого гражданина, запечатленная в линиях лба. Был хорошо передан ясный взгляд, спокойный и гордый. Проницательность, о которой свидетельствовал строгий рот, прямодушная улыбка, выражение лица этого человека, которого император назвал justus et tenax[7], были изображены если не талантливо, то, во всяком случае, точно. Вглядываясь в портрет, сразу можно было сказать, что этот человек всегда выполнял свой долг. Его лицо выражало ту неподкупность, которую приписывают многим людям, служившим Республике. Напротив, над ломберным столом, блистал портрет императора в красках, работы Верне, где Наполеон изображен несущимся на лошади в сопровождении своего эскорта. Агата обзавелась двумя большими клетками для птиц. В одной сидели чижи, в другой — тропические птички. Она предавалась этой детской забаве после своей утраты, непоправимой как для нее, так и для многих. Что касается спальни вдовы, то к концу третьего месяца она стала такой, какой ей и надлежало быть, и оставалась в этом виде до злосчастного дня, когда Агата принуждена была ее покинуть. Беспорядок, господствовавший здесь, не поддается никакому описанию. Кошки расположились на постоянное жительство в креслах, чижи, иногда выпускаемые из клеток, всюду оставляли многоточия. Бедная добрая вдова в разных местах ставила для них просо и курослеп. Кошки лакомились из блюдечек с отбитыми краями. Повсюду валялись всевозможные пожитки. От этой комнаты так и веяло провинцией и верностью. Все, что принадлежало покойному Бридо, заботливо сохранялось. Его письменные принадлежности удостоились попечения, которое в былые времена вдова рыцаря оказывала оружию покойного супруга. Каждый поймет трогательный культ, созданный этой женщиной, по одной подробности, — она завернула и запечатала перо, а на обертке сделала надпись: «Последнее перо, служившее моему дорогому мужу».
Чашка, из которой он сделал последний глоток, стояла под стеклом на камине. Впоследствии на стеклянных колпаках, покрывавших драгоценные реликвии, стали красоваться чепцы и шиньоны. После смерти Бридо у этой молодой, тридцатипятилетней вдовы не осталось ни щегольства, ни женской заботливости о себе. Расставшись с единственным человеком, которого она знала, любила и уважала, который не причинил ей ни малейшего огорчения, она перестала чувствовать себя женщиной, все стало для нее безразлично; она больше не занималась своим туалетом. Нельзя было встретить более простого и полного отречения от супружеского счастья и женского кокетства. Некоторые существа благодаря любви приобретают способность переносить свое «я» на другого; и когда тот исчезает — жизнь для них кончена. Агата, жившая теперь только для своих детей, испытывала глубокую печаль, понимая, на какие лишения их обрекало ее разорение. Со времени переезда на улицу Мазарини ее лицо приобрело отпечаток меланхолии, придававший ему трогательность. Она немного рассчитывала на императора, но он не мог больше ничего сделать сверх того, что уже сделал: из его средств на каждого сына отпускалось в год шестьсот франков сверх содержания в лицее.
Что касается блестящей г-жи Декуэн, то она занимала на третьем этаже такую же квартиру, как и ее племянница. Она передоверила г-же Бридо право на получение трех тысяч франков из ее пожизненного дохода. Нотариус Роген оформил для г-жи Бридо это право, но требовалось около семи лет, чтобы такое медленное пополнение возместило нанесенный ущерб. Роген, которому было поручено восстановить пятнадцать тысяч франков ренты г-жи Бридо, постепенно накапливал удерживаемые таким образом суммы. Г-жа Декуэн, ограниченная тысячью двумястами франков в год, скромно жила со своей племянницей. Эти честные, но слабые женщины сообща наняли приходящую служанку, которая работала у них только по утрам. Г-жа Декуэн, любившая стряпать, сама готовила обед. Несколько друзей, министерских чиновников, которых в свое время определил на службу Бридо, приходили по вечерам играть с двумя вдовами в карты. Г-жа Декуэн все еще продолжала ставить на свой «терн», который, по ее словам, «упрямился». Она надеялась одним ударом восстановить то, что без спроса позаимствовала у своей племянницы. Обоих маленьких Бридо она любила больше, чем своего внука, — настолько чувствовала свою вину перед ними и так восхищалась добротой своей племянницы, которая в минуты самых сильных испытаний не попрекнула ее ни единым словом. Можете себе представить, как г-жа Декуэн лелеяла Жозефа и Филиппа! Прибегая к таким же средствам, как и все, кто должен загладить свою вину, старая участница французской императорской лотереи устраивала для мальчиков вкусные обеды, особенно налегая на сладкие блюда. Позднее Жозеф и Филипп чрезвычайно легко умели извлекать из ее карманов небольшие суммы: младший — на рисовальный уголь, на карандаши, бумагу, гравюры; старший — на яблочные пирожные, шары, шнурки, перочинные ножики. Страсть, владевшая г-жой Декуэн, заставляла ее довольствоваться пятьюдесятью франками в месяц на все расходы, чтобы на остальные деньги иметь возможность играть.
Со своей стороны, и г-жа Бридо, из материнской любви, не позволяла своим расходам подниматься до более значительной цифры. Чтобы наказать себя за доверчивость, она героически сократила свои небольшие потребности. Как у многих людей робкого ума и ограниченных взглядов, раз задетое чувство и проснувшаяся недоверчивость привели к настолько широкому развитию в ней одного недостатка, что он получил силу добродетели. Император может о них забыть, говорила она себе, может погибнуть в сражении, а ее пенсия окончится вместе с ее жизнью. Она содрогалась, предвидя для своих детей опасность остаться без всяких средств. Роген пытался ей доказать, что, удерживая в течение семи лет из доходов г-жи Декуэн по три тысячи франков, можно будет возместить проданную ренту, но она не способна была понять вычисления нотариуса, не верила ни ему, ни своей тетке, ни государству, — она рассчитывала только на себя и на свои лишения: откладывая каждый год три тысячи франков из своей пенсии, она будет располагать через десять лет тридцатью тысячами франков и, значит, полутора тысячами франков дохода для одного из своих детей. В тридцать шесть лет она могла надеяться прожить еще лет двадцать и, следуя своей системе, обеспечить обоим детям сносное существование.
