Старый фокусник
© Перевод. Т. Казавчинская, 1988 г.
Наверное, все со мною согласятся, что фокусники держатся особняком и не торопятся смешаться с публикой, их покровительницей и в то же время жаждущей обмана жертвой. Да и как может быть иначе? Жрецы, сивиллы, ведуны, целители, волшебники и чудодеи всегда вели себя таинственно и отчужденно и вовсе не стремились быть запанибрата с окружающими. Сегодняшние наши фокусники довольствуются тем, что развлекают публику, не притязая на чудесное (и резко осуждают тех, что выдают себя за чародеев), однако, верные традиции, стараются держаться также в стороне, объединяясь в общества факиров, магов и тому подобное и часто созывая съезды, чтоб обсудить насущные проблемы своей загадочной профессии. Укрывшись ото всех, словно подпольщики, они, должно быть, делятся секретами — новейшими приемами для трюков: наверное, их залы заседаний — это сплошной круговорот цилиндров, разноцветных лент, яиц, тузов трефовой масти, белых кроликов. По заведенному у них обычаю, заставив все столовые приборы исчезнуть и возникнуть вновь, они, мне кажется, обедают неспешно, основательно, засиживаясь за полночь и похваляясь тем, что целый Саутэнд не мог прийти в себя от изумления на трех вечерних и одном дневном сеансе или что город Вулвергэмптон был без ума от них на протяженье двух недель. Мне хочется надеяться, что их устав не запрещает им подобные забавы, они ведь тяжко трудятся и, несмотря на их профессиональную приветливость, которая на деле лишь уступка вкусу зрителей, пожалуй, были бы излишне строги без оживляющего духа этих вольных встреч. Мне нравится воображать себе, что там, на этих тайных сборищах, им служат за столом те самые молодчики, которые в ответ на просьбу мага подержать цилиндр или потрогать руку всегда выскакивают первыми на сцену, оказываясь подозрительно неловкими и манекенно, неестественно безликими. Я вижу мысленно, как эти малые уже без маскировки — без щеточек усов и в черных, а не в синих саржевых костюмах, прислуживают за столом своим хозяевам и быстро, ловко приносят сыр, печенье и бутылки с басским пивом; это, должно быть, будущие фокусники, усвоившие лишь азы своей науки, — отлично выполняющие трюки с яйцами и лентой, но неумело извлекающие из цилиндра кролика. Недолог час, когда, достигнув совершенства, они, как полноправные артисты, сверкая фраками и чернотой нафабренных усов, начнут ту призрачную жизнь, которую ведут поэты, живущие за счет приверженности человека к чуду.
Единственный знакомый мне фокусник скончался несколько месяцев назад. Когда-то он всегда перед полуднем пил пиво и закусывал в одном старинном ресторанчике, куда заглядывал порой и я, там мы и встретились. Лерримэк — так звали фокусника — был очень старым человеком, уже не выступавшим в пору нашего знакомства. Мне помнится, что он был вдов и жил с замужней дочерью и занимался тем, что изредка придумывал какой-то новый фокус или иной раз соглашался выступить на детском празднике. Возможно, он при случае давал урок-другой, преподавая ловкость рук, — искусство, в котором, как я понял, он был непревзойденным мастером. Я знал его в лицо задолго до того, как мы с ним познакомились. Всегда в одном и том же облюбованном углу, немолодой, немного сиротливый, он не искал внимания и не скрывался от него, но весь дышал покоем и уютом и вместе с бутербродом явно вкушал радость и вместе с пивом смаковал усладу жизни. Он, безусловно, не был нелюдим и рад был завязать беседу с каждым, кто, как и он, хотел поговорить, но не был из числа тех стариков, которые всегда высматривают, настороженно и зорко, очередного собеседника, чтобы обрушить на него поток воспоминаний. По недогадливости я не сразу понял, кто он. Ему присуща была та невыразимая повадка, что отличает всех, имеющих привычку двигаться под взглядом тысяч устремленных на них глаз, но на актера он не походил. Кроме того, на нем лежал налет той странной, скорой на улыбки «обходительности», которая, я смутно чувствовал, встречалась мне и раньше, но из-за недостатка проницательности я не узнал в ней главное и отличительное свойство наших любезных и словоохотливых кудесников. Однако я не так уж виноват, что не додумался до этой очевидной мысли, ведь никогда не ожидаешь встретить фокусника. Когда за магом закрывают занавес, нам не приходит в голову, что он живет и дальше. В отличие от актеров и актрис, чьи образы благодаря уловкам льстивой прессы нам кажутся гораздо интересней в жизни, чем на сцене, фокусник — раз! — и будто растворяется в эфире, чтоб возвратиться в нужную минуту. Мне вспоминается, как я был ошарашен — я словно перенесся в край чудес, — когда, спросив у мальчика, чем занимается его отец, услышал, что тот фокусник.
Проведав от людей, что Лерримэк не то работал, не то работает сейчас иллюзионистом, я поспешил ему представиться. Приятно было наблюдать за ловкими и точными движениями его рук — сноровка не оставила его с годами. Всю жизнь мне нравилось смотреть, как первоклассный фокусник встряхивает салфетку или сгибает лист бумаги. У Лерримэка был один забавный и несложный фокус, который неизменно приводил меня в восторг: по сжатым кулакам между костяшками и сгибом пальцев туда-сюда безостановочно катился однопенсовик. Беседа шла о том о сем, а между тем на каждом кулаке самым невероятным образом сновало по монетке. Хотя он никогда не делал это напоказ, чтоб поразить воображение собеседника, а только мимоходом, словно по привычке, как мы порою безотчетно крутим пальцами, то было, если вдуматься, тонко разыгранное действо. Почти не помню, что он говорил, ибо сегодня в памяти живет едва намеченный штрихами образ — от нескольких случайных встреч осталось только ощущение человека. Но вспоминается, что он с большим презреньем отзывался о коллегах, которые гребут большие деньги в мюзик-холлах и, не имея должной ловкости в руках, изобретают или чаще покупают хитрые устройства. Он ни во что не ставил их бездарные приемы и без конца твердил, что истинному мастеру всего дороже ловкость рук. Любил он также повторять и повторял весьма настойчиво, что подлинные маги должны уметь по-разному показывать один и тот же фокус, и с удовольствием рассказывал, похмыкивая и выказывая признаки живейшего веселья, столь извинительного в старом человеке, как огорошил в свое время знаменитого иллюзиониста, когда исполнил перед ним известный фокус новым способом. В нем было много этого невинного и добродушного тщеславия.
Любимая же его история, которую я слышал от него не раз, ибо он был уже за гранью возраста, когда боишься повторяться, была в том, как он подсел в купе к картежным шулерам. Не зная, кем был по профессии наш друг, и увидав в нем будущую жертву своих плутней, эти мерзавцы предложили Лерримэку поиграть, и он немедля согласился, хотя был равнодушен к картам, — «чтоб показать им что к чему». Такого удивительного случая у этой троицы еще ни разу не бывало: все партии кончались самым невозможным образом. В конце концов, раздав колоду, он объявил, какие карты каждый держит на руках, затем нашел или, возможно, притворился, что нашел всех четырех тузов в кармане одного из этих молодцов, после чего вернул им деньги и, к полному их замешательству, сказал, кто он такой. В тот миг воистину торжествовала честность. То была славная история: поведанная обстоятельно, во всех подробностях и с точно нараставшей кульминацией, она дарила чувство сбывшегося ожидания, которое чуть-чуть сродни тому, что вызывает «Одиссея» с венчающей ее всесокрушающей фигурой Немезиды и многие другие величайшие творения. Я бы хотел услышать ее вновь.
Хотя в руках и пальцах старого маэстро таились редкие запасы хитроумия, он источал и чистоту, и простодушие, которые не так-то просто объяснить. Но он, во-первых, был художником, и, во-вторых, художником особым. Благодаря гигантскому труду и величайшему умению сосредоточиться, недостижимому для большинства из нас, он обратил в «источник чистого веселья» то, что могло бы оставаться хищническим инстинктом. Обманщик по природе, он не присвоил ничего чужого (даже часы после сеанса возвращал владельцам). Вместо того чтобы лишать детей наследства, он одарял их радостью и чудом; вместо того чтобы создать двенадцать подозрительных акционерных обществ, он извлекал из своего цилиндра двенадцать ярдов пестрых лент; вместо того чтобы пускать по ветру сотни чужих тысяч, он прятал в свой рукав одну-две изготовленные им полукроны. Иные личности с подобными инстинктами пошли гораздо дальше Лерримэка: одни попали в «Кто есть кто», другие оказались в Южной Америке, а третьи угодили за решетку, но он, который был умнее и честнее, почел за лучшее стать фокусником. И если — сам я в это очень верю — вселенский замысел не столь серьезен и напыщен, как представляют себе многие, наверное, Лерримэк и ныне где-то выступает. Мне нравится мечтать, что в эту самую минуту тень старого маэстро стоит в кругу глазеющих забытых детских душ и извлекает призрачного кролика из столь же эфемерного цилиндра.
