«При изучении испанской клоаки я натолкнулся на почтенного Шатобриана, этого златоуста, соединяющего самым противным образом аристократический скептицизм и вольтерьянство XVIII века с аристократическим сентиментализмом и романтизмом XIX. Разумеется, во Франции это соединение как стиль должно было создать эпоху…»
В другом месте Маркс замечает о Шатобриане — «он всегда был мне противен», и пишет следующее строки:
«Если этот человек во Франции сделался так знаменит, то потому, что он во всех отношениях представляет собой самое классическое воплощение французского тщеславия, притом тщеславия не в легком, фривольном одеянии XVIII века, а романтически замаскированного и важничающего новоиспеченными выражениями; фальшивая глубина, византийское преувеличение, кокетничанье чувствами, пестрое хамелеонство, словесная живопись, театральность, напыщенность, одним словом, лживая мешанина, какой никогда еще не бывало ни по форме, ни по содержанию»
(Соч., т. XXIV, стр. 425).
Убийственная ирония этих строк бьет и по немецкому романтизму, ибо, по утверждению Энгельса (см. его письмо к Мерингу), такие выражения Маркса, как «фальшивая глубина», «кокетничанье чувствами», «словесная живопись», «театральность», целиком применимы и к большинству немецких романтиков.
Как люди типа Шатобриана во Франции, так и немецкая романтическая школа превратились в идейную опору дворянско-аристократической реакции против исторически более прогрессивного буржуазно-освободительного движения. Это не исключало, разумеется, того, что в отдельных пунктах романтики могли удачно нападать на слабые стороны просветительства, на рационализм, на окаменелости классицизма. Ведь и французские историки эпохи Реставрации лучше своих предшественников понимали роль классовой борьбы в прошедшие эпохи. Ведь и английские тори порой удачно атаковывали оттеснившую их буржуазию, играя на социальных противоречиях капиталистического общества.
Немаловажным фактом является та оценка и переоценка немецкого романтизма, которую давали и дают критики и историки литературы германского империализма наших дней и представители фашистского литературоведения. Как романтики реставрировали в свое время средневековье, так средневековых дел мастера — фашистские литературоведы — реставрируют романтиков начала XIX века как заслуженных борцов против материализма, манчестерства, парламентаризма, реализма и идей французской революции.
Немецкий фашизм извлек из нафталина прошлого романтизм, установил свое идейное родство с ним, включил его, после некоторой чистки по расовому признаку, в систему своей идеологии и тем самым придал этому течению, которое и в свое время не было аполитичным, сугубо политическое и злободневное значение. Шеллинг, Адам Мюллер и др. благодаря фашистам вновь стали нашими современниками, правда в том специфическом смысле, в каком делается «современником» всякий труп, извлеченный на какую-либо потребу из своего столетнего гроба. В своей книге «Задачи национал-социалистического литературоведения» В. Линден, пересмотревший историю немецкой литературы с фашистской точки зрения, считает наиболее ценным для фашизма тот этап в развитии немецкого романтизма, когда он освободился от влияний французской революции и в лице Адама Мюллера, Герреса, Арнима и Шеллинга начал создавать на базе немецкого средневекового искусства, религии и патриотизма истинно немецкую национальную литературу. Геббельс в своей речи от 9 мая 1933 года формулировал задачи фашистской литературы в следующих словах:
«Немецкое искусство ближайших десятилетий будет героическим, будет стальным, романтическим, будет не сентиментально объективным, будет национальным, наполненным великим пафосом, оно будет общим, обязующим и связующим, или его не будет»[1].
В этих словах одного из вождей фашизма, с одной стороны, дан социальный заказ или, вернее, приказ немецкой литературе стать фашистской, а с другой стороны, устанавливается связь этой литературы с романтизмом. Совсем нетрудно предвидеть результат, который может получиться из «великого пафоса», заказанного гитлеровским начальством, из второго издания романтизма, который бредит о завоевании мира и в диких фантазиях хочет спастись от железного хода истории, осудившего на смерть фашистских калифов на час.
Мы не боимся теней прошлого. Ленин и Сталин учат нас тому, чтобы умело овладевать, критически перерабатывать и использовать в борьбе с классовым врагом и в деле создания социалистической культуры идейный багаж прошлых эпох и свергнутых классов. И мы можем удовлетворить интерес советского читателя и к экспонатам идейного прошлого свергнутых классов.
Фашизм начал свой «культуркампф» с сожжения книг. Он усердно продолжает это занятие, с трусостью и боязнью обреченного. Если сам фашизм, по гениальному замечанию товарища С т а л и н а, есть признак слабости капитализма, то идейная трусость есть вернейший признак слабости фашизма.
Academia
Романтическая школа слагалась медленно. Вначале школы не было. В литературе объявились отдельные писатели, небольшие группки, которые со временем, в период встреч в городе Иене, где находились кафедры Шиллера и Фихте, нашли общий язык и создали широкий союз поэтов, теоретиков, философов. Романтизм с самого начала был шире задач литературного или даже художественного течения. Он возник как партия культуры, как партия, ставившая вопросы искусства только на широком фоне общекультурных требований. Литература каждой эпохи имеет аналогии в смежных искусствах, в общей идеологической жизни, так как порождена теми же условиями общественного порядка, возникла из тех же интересов и тенденций классовой борьбы. Для романтизма характерно, что связь различных форм идеологии осуществляется в нем не стихийно, без отчета для самих идеологов, но вполне сознательно и преднамеренно. Ведь в этом и состоял пафос иенского объединения, — они боролись, по их словам, за «всекультуру», за тесный союз мысли и эстетики, поэзии, философии, науки и повседневно бытового сознания. Поэтому в литературное иенское объединение вошли не только поэты, как Новалис или Тик, но и филологи, как братья Шлегели, Август и Фридрих, философы, как Шлейермахер и Шеллинг, ученые-естествоведы, как Риттер или Стефенс. Впоследствии к романтикам примыкают живописцы — Рунге, К.-Д. Фридрих, появляются романтические актеры и музыканты (среди актеров знаменитый Девриент, друг Гофмана, аналогия Мочалову на немецкой сцене); романтизм проникает в конкретные научные дисциплины, в естествознание, историю, этнологию и филологию, появляется даже тип романтического медика, врачующего своеобразною методою (д-р Корефф). Мало того, что школа собрала людей, представлявших различные специальности мысли и культуры, каждый из романтиков, будь он поэтом, философом или ученым, стремился к «политехнизму» и в своем личном воспитании и в содержании своей деятельности. Физик Риттер писал Савиньи в 1801 году: «Мне угрожает опасность сделаться поэтом». Фридрих Шлегель отзывался о лучших писаниях Риттера, что это «чистые ямбы». Своеобразие философии Шеллинга в ее «поэтическом» стиле, в ее колебаниях между художеством и наукой. Новалис, кроме стихов и прозы, сохранил за собой свободу высказываний по всем вопросам натурфилософии, медицины и математики. Только один Людвиг Тик держался узкой профессии поэта, но и здесь он был лириком и драматургом и повествователем. Кроме того, он не раз выдвигался как критик, судья искусств и как ученый филолог.
По мере того как школа складывалась, происходило выравниванье всех ее участников и тенденции, принесенных ими. В школе столкнулись писатели различных классовых направлений. Перемещающийся в школе центр господства был обусловлен общим соотношением классовых сил в Германии в конце девяностых годов и в начале восьмисотых. В школу вошли идеологи бюргерства больших городов — братья Шлегели; представитель цеховой, средневековой мелкой буржуазии Вакенродер тоже был одним из инициаторов иенского романтизма; с другой стороны, тут же был Людвиг Тик, представитель богемы, городской мелкой буржуазии новейшего типа, со всеми чертами новейшей «интеллигенции», Шлейермахер, представитель клерикальных кругов, Шеллинг, державшийся на стороне Шлегелей, и, наконец, Новалис, подлинное имя которого было Фридрих фон-Гарденберг, человек, посланный в литературу старым немецким дворянством. «Центр» постепенно сложился в романтизме так, что все разноречивые тенденции объединились вокруг Новалиса, лидера дворянских интересов. Это означало, что отступление бюргерства, начавшееся в последнюю декаду XVIII века, одинакова распространилось как на область политики, так и на область совокупной идеологической жизни. Со времен гегемонии Новалиса романтическое движение идет к упадку, облекается в мрачные тона развернутой защиты старофеодального порядка. Разумеется, для нас романтизм интересен не в той его готовой, окончательной форме, когда он стал опорою князей и церкви, но в его еще не организованном и не собранном состоянии, когда в нем все бродило и положительная энергия не была скована политической службой у феодализма.
