— А зачем это нужно?
— Может, не очень уж это и важно, но так труднее догадаться, кто писал. Наши письма частенько вскрывают. Вот я и решил легавым жизнь чуток усложнить — адреса разными почерками написать и по разным почтовым ящикам рассовать. Береженого и бог бережет.
Пока Джой и Дик надписывали конверты, Джим убрал со стола, отнес тарелки на кухню, сложил в раковину.
Когда он вернулся в комнату, Мак наклеивал марки.
— Дик, ты с Джоем сегодня моешь посуду. Вчера мне одному пришлось. А я пойду письма отправлять. Хочешь, пойдем со мной, Джим.
— Хорошо, — согласился тот. — У меня остался доллар. Куплю кофе, вернемся — сварим.
Мак протянул руку.
— Кофе у нас есть. А доллар нам пригодится на марки.
Джим отдал ему деньги.
— Ну, все. Я — без гроша. — И последовал за Маком. Они шли по вечерней улице, высматривая почтовые ящики.
— А что, Джой и впрямь не в своем уме? — спросил Джим.
— Еще мягко сказано! Последний раз ему как никогда досталось. Завел он разговор с людьми в парикмахерской, а хозяин взял и позвонил в полицию. Ну, те скоры на расправу. Да Джоя голыми руками не возьмешь. Так они ему дубинкой по зубам заехали, челюсть сломали. Иначе не могли утихомирить. Забрали, посадили. Не знаю, как уж он умудрился со сломанной челюстью говорить, только, видать, он и доктора тюремного начал обрабатывать. Доктор наотрез отказался лечить «красную нечисть», и пролежал Джой без ухода и лечения трое суток. И с того дня у него еще больше завихрений. Упрячут его, думается мне, скоро в психушник. Немудрено: столько по голове колотили.
— Жаль беднягу, — проронил Джим.
Из пачки писем Мак выбрал надписанные разным почерком.
— Эх, если б Джой мог язык попридержать. Возьми Дика, к примеру. К нему не придерешься. А уж он-то боец не хуже Джоя, да только когда смысл в этом видит. Схватят его, к примеру, легавые, так он с ними по-вежливому, обходительно этак, и — глядишь, они уж чуть не лучшие друзья. А у Джоя ума, что у бульдога.
У скверика на площади Линкольна они разыскали четвертый почтовый ящик, опустили последние письма и медленно пошли по брусчатой аллее. Клены уже начали сбрасывать листву. Скамейки были большей частью пустые. Зажглись фонари на высоких столбах, и на земле обрисовались силуэты деревьев. Почти в центре скверика стояла статуя бородатого мужчины во фраке.
— Вот на этот-то пьедестал меня и угораздило взобраться, — показал Джим, — оттуда, думаю, лучше видно, что за толпа собралась. А легавый сзади подкрался и как муху меня шлепнул. Представляю, как Джою несладко бывает. Я только через неделю очухался, а то все мысли в голове кубарем катятся. Под самый мозжечок, стервец, меня саданул.
Мак свернул к скамейке и сел.
— Знаю. Читал в докладе Гарри. И только поэтому ты и хочешь вступить в партию?
— Не только. Со мной в тюряге сидели еще пятеро их тогда же замели — мексиканец, негр, еврей и двое таких же, как и я, беспородных американцев. Конечно, они мне кое-что рассказали. Но и это не главное. Я из книг больше, чем они, знаю. — Он подобрал кленовый лист и стал неторопливо ощипывать, оставляя лишь похожие на растопыренные пальцы прожилки на черешке. — Понимаешь, дома мы все время проводим в борьбе, чаще всего — с голодом. Мой старик боролся с предпринимателями, я боролся со школой. Но неизменно мы терпели поражение. И со временем, думается мне, у нас уже укоренилось чувство обреченности. Старик мой словно драчливый кот, загнанный собаками в угол. Ясно, что рано или поздно собаки его загрызут. Но он все равно дрался. Разве это не безнадежная борьба? В такой-то безнадеге и рос.
— Дело ясное, — вздохнул Мак. — Миллионы людей живут так же.
Джим покрутил ощипанным листом, зажав черешок большим и указательным пальцем.
— Дело не только в этом, — продолжал Джим, в нашем доме постоянно жила злоба. Как дым — не про дохнешь; злились мы и на хозяев, и на полицейских, и на бакалейщика, что в кредит больше не давал. Аж наизнанку выворачивало от злобы, а поделать нечего.
— Ты суть говори, а то мне пока непонятно, — пере бил его Мак. Ты сам-то суть видишь?
Джим вскочил на ноги, повернулся к Маку, постукивая остатком листа о ладонь.
— К ней и веду: у нас в камере собрались пять человек, и выросли мы все примерно в одинаковых условиях, а кому еще и хуже пришлось. И в них во всех тоже кипела злоба, но злоба иная. Не на хозяина или бакалейщика, а на строй, породивший хозяев, — вот в чем разница. Совсем иная злоба. А еще, Мак, отличались они тем, что не было в них обреченности. Они спокойно делали свое дело, сознавая в глубине души, что рано или поздно они победят, найдут выход из тупика, которым для них наш строй обернулся. И знаешь, была в этих людях даже какая-то умиротворенность.
— Ты меня, что ли, уже агитировать начал? — усмехнулся Мак.
— Нет, я просто объясняю. Во мне никакой такой умиротворенности и надежды не было, а так хотелось узнать, почувствовать, что это. О движении левых я был начитан куда больше, чем те люди. Но читать одно, а участвовать самому — другое, они работали, они познали покой и надежду — то, чего мне так хотелось.
Мак сердито бросил:
— Ну, напечатал ты сегодня несколько писем, и что, легче на душе?
Джим снова уселся на скамью.
— Мне с удовольствием работалось, — тихо сказал он. — Сам не знаю, почему. Может, потому, что увидел какую-то пользу. Какой-то смысл. Ведь раньше у меня вся жизнь была сплошной бессмыслицей. Меня ж возмущало, что и на этом кто-то наживается. Противно, конечно, будто в мышеловке сидишь.
Мак вытянул ноги, сунул руки в карманы.
— Ну, что ж, если тебе удовольствие работать, то мы тебе этого удовольствия дадим предостаточно — смотри только от радости не умри. А научишься вырезать трафареты да управляться с мимеографом — обещаю тебе работы на двадцать часов в сутки. А если ты еще и противник наживы, то обещаю: за свою работу ты и гроша ломаного не получишь! — говорил Мак уже добродушно.
Джим спросил:
— А ты у тех ребят, ну, у Джоя с Диком, главный?
— Я? Нет, я, конечно, говорю им, что и как делать, но их никто не заставляет. Приказывать я не имею права. Все приказы — только после общего голосования.
— Ну, во всяком случае, к тебе, Мак, прислушиваются. А мне бы поскорее к работягам, что на фермах спины гнут. Там себя в деле попробовать хочется.
Мак чуть заметно улыбнулся.
— Чего это тебя в ссылку потянуло? Я-то чин невелик, а вот комитету, по-моему, куда важнее сейчас такой человек, чтоб печатать умел. Ты всю романтику из головы выкинь: ах, какая благородная партия; ах, какое безобразное чудище-капитализм! — голос у Мака сделался резким и суровым. — Работа у нас повсюду. В поле — тяжело и опасно. Но и в нашей тихой заводи — не легче. Не угадаешь, сегодня ли, назавтра ли в ночь заявится куча ублюдков из Американского легиона,[3] вдрызг пьяные, с барабанным боем, и тебя до полусмерти изобьют. Поверь мне, я это на своей шкуре испытал. Ведь для этих горе-ветеранов и армия-то лишь казарма да плац, где их полгода муштровали, заставляли штыком в мешок с опилками тыкать. Кто пороху понюхал, не чета этим молодчикам. Зато во всем подстрекательство да мятеж разглядеть, да громче всех о своем патриотизме кричать — лучше этих субчиков никто не справится. Уж они-то отстоят родину от пятерых парней, дай только ночку потемнее да виски побольше. А все их военные отличия — триппер от девок — да и то, потому что слишком пьяны были, чтоб в медпункте презервативы взять.
Джим усмехнулся.
— Не очень-то ты, Мак, солдат жалуешь, а?
— Я не жалую бывших штабных вояк. Сам я воевал во Франции. Солдаты — доброе, честное, глупое стадо. От этой стадности тошно, но славные были ребята. — Мак присмирел, воинственный пыл угас, Джим заметил, как он даже смущенно скривил губы.
— Чего-то я больно разошелся. Скажу лишь одно, Джим: есть на то причина. Однажды ночью такие вот храбрецы ворвались ко мне вдесятером и избили. Когда я уже упал и потерял сознание, они топтали меня, слома ли правую руку. А потом подожгли дом моей матери, где все это происходило, хорошо, мать успела меня во двор вытащить.
— А из-за чего все вышло? — спросил Джим. — Что ж ты такого наделал?
Мак заговорил с прежней язвительностью.
— Я-то? Занимался «подрывной» антиправительствен ной деятельностью. Всего-то выступил с речью, сказал, что у нас есть голодающие. — Он поднялся. — Пойдем-ка, Джим, домой. Ребята, наверное, уже помыли посуду. Эх, и чего ради я завелся! Сломанная рука порой о себе напоминает, и я тогда сам не свой.
Они медленно двинулись по аллее. Сидевшие на скамейках подобрали ноги, чтобы не мешать Маку и Джиму.
— Если сможешь, замолви за меня словечко, скажи, чтоб меня к полевым рабочим послали, а, Мак? Вот было бы здорово.
— Ладно. Но ты все-таки учись вырезать трафареты и работать с мимеографом. Парень ты хороший; я рад, что ты с нами.
