Теперь это свершившийся факт. Едва все закончилось, плебсу из гигиенических соображений выпустили всю кровь; успокоенный буржуа благодушно царствовал, опираясь на силу денег и заразу глупости. В результате ее восхождения был раздавлен всякий интеллект, отметалась честность, наступала смерть любого искусства; и, действительно, униженные художники ползали на коленях и пожирали пламенными поцелуями вонючие ноги барышников и низких сатрапов, чья милостыня давала им возможность существовать!
В живописи — потоп вялой глупости; в литературе — невоздержанность плоского стиля и трусливых мыслей; ведь спекулянту требовалось благородство, флибустьеру, охотящемуся за приданым для сына и отказывающемуся дать его за дочерью, — добродетель; целомудренная любовь — вольтерьянцу, который обвинял священников в насилии, а сам ханжески, глупо, без реальной художественной извращенности отправлялся в полутемные комнаты нюхать жирную воду лоханей и теплый перед грязных юбок!
То была огромная каторга Америки, перенесенная на континент; наконец, то была бесконечная, глубочайшая, неизмеримая грубость финансиста и выскочки; как некое гнусное солнце, она освещала город идолопоклонников, а те, ползая на брюхе, изливали непристойные псалмы перед нечестивой дарохранительницей банков.
— Э! Рушься же общество! Подыхай старый мир! — воскликнул дез Эссэнт, возмущенный позорным зрелищем, которое возникло перед глазами; возглас этот нарушил давивший его кошмар.
— Ах, — сказал он, — подумать только, что это не сон! Подумать только, что я вернусь в рабскую суматоху века!
Чтобы зарубцевалась рана, он призывал на помощь утешительные максимы Шопенгауэра; он повторял болезненную аксиому Паскаля: "Душа не видит, что ее ранит, когда она об этом думает"; но слова отзывались в душе, как звуки, лишенные смысла; тоска размельчила их, выпарила всякое значение, всякое обезболивающее свойство, эффективную и мягкую силу.
Он заметил, наконец, что доводы пессимизма бессильны его утешить, успокаивает только невозможность веры в будущую жизнь.
Приступ ярости ураганом сметал попытки предать себя на волю божию, попытки безразличия. Он не мог не признаться в этом; не было ничего, абсолютно ничего — все было растоптано; буржуа жрали, как в Кламаре, разложив на коленях газетку, под величественными руинами Церкви, ставшими местом свиданий, грудой мусора, запятнанные невежественными баснями и скандальными шуточками. Неужели не явятся, чтобы показать, что они существуют, страшный Бог Бытия и бледный Распятый с Голгофы; неужели не оживят погасшие катаклизмы и не разожгут огненные дожди, — те, что истребили некогда проклятые поселения и мертвые города? Неужели грязь будет течь бесконечно и покрывать заразой этот старый мир, где всходят лишь семена беззакония и бесчестия?
Дверь внезапно открылась; вдали, в рамке наличников и в уборе из лампионов появились люди с бритыми щеками и мушкой под губой; они передвигали сундуки, вывозя мебель; за слугой, уносившим свертки с книгами, дверь закрылась.
Дез Эссэнт, подавленный, упал на стул:
— Через два дня я окажусь в Париже; ну что ж, все кончилось неплохо; как морской прилив, волны людской глупости поднимутся до неба и поглотят убежище, а я, сам того не желая, открываю плотину. Ах! Мне не достает смелости, сердце переворачивается! Боже, сжалься над христианином, который сомневается, над неверующим, который хотел бы верить, над каторжником жизни, который отплывает один, в ночь, под небом, не освещенным больше утешительными маяками старой надежды.
* * *
Автор комментариев не стал переводить названия некоторых книг и цветов с латинского языка, поскольку они умышленно оставлены Гюисмансом в латинской транскрипции (и без перевода) — для красоты линии и звучания. Читателю также следует иметь в виду, что далеко не все встречающиеся в романе фамилии, термины и названия отражены в комментарии (о причине см. предисловие).
Звучали когда-либо на ваших губах неведомые слова, проклятые лохмотья абсурдной фразы?
Я вышел из дому с ощущением, похожим на скольжение крыла по струнам инструмента; его сменил голос, произнесший с понижением тона: "Пенюльтьема мертва", причем Пенюльтьема завершила стих, а мертва отделилась от вещей паузы, совершенно бессмысленно из-за пустоты значения. Я шел по улице и узнавал в звуке "июль" натянутую струну забытого музыкального инструмента; его, несомненно, только что задело крылом или пальмовой ветвью славное Воспоминание; догадываясь о ключе тайны, улыбнулся, моля о другой версии. Фраза вернулась, зашифрованная, независимая от прежнего падения пера или ветви; пробившись сквозь слышанный голос, выговаривалась отныне сама, живя собственной жизнью. Я шел, не довольствуясь только умозрением, читая ее в конце стиха и один раз в виде опыта, приспособив к своей речи; вскоре произносил, делая паузу после "Пенюльтьема'', в чем находил мучительное наслаждение: "Пенюльтьема — " затем струна, туго натянутая в забвении на звук "июль", вероятно, разрывалась, и я добавлял, как молитву, "мертва". Я все время силился вернуться к излюбленным мыслям, внушая для самоуспокоения, что наверняка, пенюльтьема — лексический термин, обозначающий предпоследний слог слова, а его появление — не что иное, как плохо стершиеся следы лингвистического труда, от которого ежедневно страдает подавляемый дар поэзии: причиной терзания была сама звучность и маска, натянутая спешкой легкого утверждения. Измученный, я позволил грустным словам самим блуждать по губам и брел, шепча жалостливым тоном соболезнования: "Пенюльтьема мертва, она мертва, совершенно мертва, отчаявшаяся Пенюльтьема", — тем самым надеясь унять беспокойство и не без тайной надежды похоронить его в монотонной многоголосице, когда, о ужас! — вполне объяснимая нервная магия дала почувствовать, что время, как отраженная стеклом рука в жесте ласки на что-то опускалась — тот голос (первый и, бесспорно, единственный).
Но где таится бесспорное вмешательство сверхъестественного и начало тоски, из-за которой агонизирует мой недавно властительный дух, я узнал, когда машинально забрел на улицу антикваров и увидел перед собой лавочку торговца старинными струнными инструментами (они были развешаны по стене, а на полу разбросаны пожелтевшие пальмовые ветви и погруженные в тень крылья древних птиц). Я сбежал, чудак, осуж-жденный, может быть, носить траур по необъяснимой Пенюльтьеме".
Что трагический рок — умолчала приспешница всех, Смерть, похищая у человека славу, — жестокий и враждебный, наградил добродушием и грацией, возмущает — не вой против надолго омолодившего великую цветовую традицию, и не посмертная благодарность: но среди мерзости мужественная наивность Козлоногого в бежево-сером сюртуке, борода и белокурые, редкие, умно седеющие волосы. Короче, шутник из Тортони, элегантный; в мастерской фурия, что швыряла его на чистый холст, стихийно, словно и не писал никогда — ранний старый дар смущать отмечался здесь находкой и внезапно выставленным шаром; незабываемый урок ежедневному свидетелю, мне: играют очертя голову, снова и снова, каждый раз, будучи как все, добровольно не оставаясь другим. При этом он часто говорил, так хорошо: "Глаз, рука…", что я воскрешаю.
Глаз Мане, принадлежащего к старому племени горожан, с детства незамутненный, девственный, абстрактный, впиваясь в вещи и натурщиков, еще недавно сохранял в когтях смеющегося взгляда непосредственную свежесть встречи, презирая затем позой усталость двадцатого сеанса. Его рука — верный, продуманный нажим возвещал, до какой тайны спускалась чистота глаза, чтобы освятить живой, глубокий, резкий или пропитанный некоторой чернотой, шедевр новый и французский.
С тех пор, как Мария покинула меня, чтобы отправиться на другую звезду — какую же, Орион, Алтаир; к тебе ли, зеленая Венера? — я всегда лелеял одиночество. Сколько бесконечных дней я провел один с моим котом. Под одним я подразумеваю "без материального существа", а мой кот — мистический спутник, дух. Я могу, следовательно, сказать, что проводил нескончаемые дни с моим котом и с одним из последних творцов латинского декаданса; ведь с тех пор, как белокурого создания нет, странно и причудливо я полюбил то, что заключается в слове "падение". Так, мое излюбленное время года — последние измученные дни лета, за которыми немедленно следует осень, а дня — час, когда я прогуливаюсь и когда солнце отдыхает перед тем, как исчезнуть, с медно-желтыми лучами по серым стенам и медно-красными на стеклах. Точно так же литература, у которой мой ум испрашивает печального наслаждения, будет агонизирующей поэзией последних мгновений Рима, пока она еще не совсем прониклась омолаживающим приближением варваров и не лепечет на детской латыни первой прозы христианства.
