Орельен даже не повернулся и, зажигая спичку, пояснил:
— Я люблю, когда в комнате не продохнешь от жары, и к тому же, когда горят дрова, становится как-то веселее на душе.
— Ты, я вижу, себе ни в чем не отказываешь, — заметила сестра.
Тут следовало бы осадить Армандину, подтвердив, что действительно он себе ни в чем не отказывает. Но что бы это дало? Орельен в достаточной степени презирал свою сестрицу и не желал до бесконечности затягивать перепалку. Самый лучший ответ — веселое потрескивание сухих веточек.
Армандина закусила губу (помады она не употребляла) и возвела к потолку свои голубые глаза с видом безграничной покорности. На ее полном и круглом лице было разлито выражение такой несокрушимой флегматичности, что по сравнению с сестрой Орельен казался воплощением живости.
— Я не собиралась раздеваться, — заявила Армандина, — но раз уж ты затопил… После такой жары и простудиться не долго.
Орельен помог сестре снять пальто из черного драпа с серым каракулевым воротником, — таким же каракулем, мелкого завитка, были отделаны обшлага и отвороты. Под пальто оказался мышино-серый английский костюм строгого до умопомрачения покроя. И вставочка, шемизетка, затмевающая строгостью все шемизетки на свете.
— Пеняй на себя, но я и шляпу сниму.
Орельен подхватил черную фетровую шапочку, шлыком сидевшую на ее гладких белокурых волосах, высоко приподнятых на затылке и свернутых незатейливым пучком, из которого выбивались две-три пряди. Так как Орельен понес туалеты сестры к себе в спальню, Армандина повысила голос и заговорила более благодушным тоном, очевидно простив брату долгое и нудное ожидание:
— А у тебя здесь очень мило… Огонь уже хорошо разгорелся. Подбрось поскорее еще полено, только не очень толстое.
Орельен давно привык к этой постоянной смене настроений, к этому внезапному, непонятному для постороннего, умиротворению. Лично ему, для того чтобы отвести душу, требовалось добавить еще несколько ядовитых фраз, и только тогда он смог перейти на нормальный тон, без той резкости, с какой Армандина начинала любой разговор.
— Ты еще не сказала мне, чему я обязан твоим визитом?
— Я приехала в Париж, вот и все. Жак отправился по делам в Брюссель, ну я и воспользовалась его отсутствием…
— Кстати, как поживает Жак?
— Очень хорошо, спасибо. Только немного устал. Рождественские каникулы придутся весьма кстати… О чем же это я говорила? Да, мне хотелось побывать у модистки: в Лилле, как ты сам понимаешь, невозможно найти приличную шляпку; к тому же на носу рождество, Новый год, нужно сделать кое-какие покупки, купить подарки детям.
— А как малыши? Надеюсь, хорошо?
— Пьер и Раймон — настоящие сорванцы, а вот маленький немножко простудился…
— Ничего серьезного?
— Если б было что-нибудь серьезное, неужели я уехала бы из дома? Целый день я бегала по магазинам и еле на ногах держусь. Особенно трудно с игрушками, сейчас выпускают совсем другие игрушки, таких в наше время и не было, и я вовсе не уверена, что они понравятся детям. Да и качество игрушек уже не то: делают их из картона, цвета какие-то линючие, по-моему они скорее пригодны для взрослого, чем для ребенка, вот я и не знала, на что решиться… бегала из «Галери» в «Труа картье», была в «Лувре», в «Бон-Марше». Даже в «Нэн блэ» на улице Риволи… А завтра все равно придется снова в «Труа картье» идти.
— Ты долго пробудешь в Париже?
— Нет, послезавтра уезжаю. Утром хочу побывать на кладбище. Надо бы заглянуть к дяде Блезу. Да боюсь, не хватит времени. Кстати, как он поживает?
— Думаю, неплохо…
— Как так думаешь? Ты что же, не видишься с ним больше?
— Да как сказать… ты же знаешь, я его очень люблю, но бывает, не заглядываю к нему по две-три недели…
— Да, в излишней родственной любви тебя упрекнуть трудно! Но в данном случае речь идет ведь не о настоящей родне…
Последние слова Армандина произнесла с явным вызовом. Орельен молча пожал плечами. Сестра внимательно оглядела комнату. И, наконец, уставилась на картину, по правде говоря, не совсем понятного содержания, висевшую на дальней стене.
— Зачем ты повесил такую мазню? Я предпочитаю дядину живопись. Но и эта ничего, все-таки оживляет комнату. У тебя очень мило. Хотя чувствуется отсутствие, чувствуется отсутствие, как бы лучше выразиться, живого существа. Ты по-прежнему доволен своей экономкой?
— Я от нее в восторге…
— Что же, тем лучше… Но никакая экономка не может заменить жены.
— Держу пари, ты опять явилась ко мне с какой-нибудь новой кандидатурой.
— Что за язык, Орельен! Стало быть, ты так никогда и не решишься? Но, представь себе, на сей раз у меня в запасе нет ничего для тебя подходящего. А если бы и было? Стоит мне предложить тебе любую девушку, как ты тут же заявишь, что она длинноносая, кривоногая, что у нее идиотский вид…
— Зачем ты таких выбираешь?
— Нет, дружок, хватит, я уже отказалась от мысли тебя сватать, ищи себе жену сам. Впрочем, это и к лучшему. Жак вчера сказал про тебя. «У нашего Орельена слишком силен дух противоречия, предложи ему сахара, так он непременно в кофе соли положит».
— До чего же твой Жак меня изучил! Где только он брал уроки психологии? Уж не в министерстве ли?
— Оставь Жака в покое! Ты вечно дразнишь меня Жаком!
— Это ты меня дразнишь…
— Я просто говорю о твоей женитьбе.
— Ого, теперь речь идет уже о женитьбе?
— Тебе, слава богу, за тридцать.
— Ну, только самую малость…
— Не спорь, пожалуйста. Выбирай себе жену сам, но только не тяни так. А то останешься старым холостяком, а у старых холостяков куча странностей, с тем и умрешь…
— Может быть, и сейчас уже слишком поздно…
— Не смеши меня, дорогой, только не смеши меня. Почему бы тебе не жениться?
— Потому что такие мужчины, как я, не созданы для одной-единственной женщины.
— Ну и что из этого? Неужели ты думаешь, что женатые мужчины время от времени не позволяют себе небольших утех?
— Да неужели? Значит, и Жак…
— Оставь, пожалуйста, Жака в покое. Жак тут ни при чем. К тому же одно дело брак для мужчины и другое для женщины… Тут всегда возможна полюбовная сделка… умная женщина умеет вовремя закрыть глаза… и все отлично устраивается.
— Возможно, в Лилле действительно скверные модистки, но мораль, сестренка, там на высоте! Поздравляю тебя. Увы, я не люблю обманывать, я, видишь ли, предпочитаю быть свободным…
— Свободным, свободным! Что такое значит «быть свободным»? Стало быть, ты не женишься из соображений добродетели…
— Возможно…
Они сидели перед пылающим камином. И хотя Орельен говорил явно издевательским тоном, он все же назвал ее «сестренкой», назвал, как раньше, в детстве. Армандина схватила брата за руку.
— Ты что-то от нас скрываешь, братик. Не отрицай… Разве это естественно, чтобы такой мужчина, как ты, который вдоволь всем насладился, всему узнал цену, и вдруг живет один? Держу пари, что ты по-прежнему питаешься в этом грязном ресторанишке?
— У Маринье. Там вовсе не так уж плохо кормят.
— Все-таки не домашний стол. Согласись, это же настоящий парадокс, что я, именно я, тебя подгоняю…
— Прелестное выражение, говоря твоими словами…
— Не будем придираться. Ты еще должен меня благодарить, что я не уговариваю тебя остаться холостым…
— Тебе-то что?
— Как что? А мой прямой интерес? У меня дети. Придет такой день, когда мы с Жаком волей-неволей привыкнем к мысли, что ты никогда не женишься… Волей-неволей — ведь ты сам нас приучил так думать… И когда ты вдруг решишь обвенчаться с какой-нибудь девицей, мы, миленький мой, будем не в таком уж восторге! Пока я еще до этого не дошла, но дойду и по твоей же вине… Так не вынуждай нас к этому. Ведь у меня дети.
Орельен негромко расхохотался.
— Ничего смешного, братик, тут нет, ровно ничего смешного. Вот так-то и начинаются семейные раздоры. А мы с тобой последние Лертилуа. Ведь ты носишь имя нашего отца…
— На сей счет…
— Не перебивай меня! И запомни: мы с Жаком прекрасно знаем, что ты бросил учение и не работаешь у адвоката Бержетта. Мы ведь тебе ни одного упрека не сделали… живи как хочешь, сам распоряжайся своей жизнью… хотя вполне могут возникнуть различные осложнения, например, деньги упадут в цене, а потом человек подвержен болезням… может снова начаться война, не завтра, конечно, но кто знает?
— Ну, а дальше что?
— А дальше то, что, согласись, вполне естественно желать своим близким всяческого благополучия. Ты мог бы добиться известного положения, удвоить, утроить свое состояние. Даже если не собираешься жениться. Хотя бы ради твоих племянников… Но я уж тебе говорила, мы, слава богу, не принадлежим к тем семьям, для которых на первом плане — голая корысть. Что бы ты ни утверждал, но вести такую жизнь, какую ведешь ты, — просто ненормально: крепкий, здоровый мужчина, одинокий, наконец… и ровно ничего не делает… шатается. Ведь все работают. Если бы твой шурин был вроде тебя! Жак мне не раз говорил: я, говорит, его просто не понимаю. И я тоже не понимаю; скажи, чем ты целый день занят? Надо работать…
