Софья Михайловна слегка задумалась, но les sentiments d'une mere превозмогли.
– Как вам угодно, – ответила она холодно, впервые употребляя церемонное «вы», – не могу же я ради вашего каприза оставить единственное сокровище, которое я получила от бога! Скажите, пожалуйста, за что вы возненавидели вашу дочь?
– Не дочь я возненавидел, а ваши дурацкие разговоры.
– Ничего в наших разговорах дурацкого нет!
– Лошадь одуреет, не то что человек, – вот какие это разговоры!
– Нет, ты докажи!
Но Ардальон Семеныч вместо доказательств взял шляпу и, посвистывая, ушел из дома.
Натянутости явной еще не было, но охлаждение уже существовало.
Ангелочек между тем рос. Верочка свободно говорила по-французски и по-английски, но несколько затруднялась с русским языком. К ней, впрочем, ходила русская учительница (дешевенькая), которая познакомила ее с краткой грамматикой, краткой священной историей и первыми правилами арифметики. Но Софья Михайловна чувствовала, что чего-то недостает, и наконец догадалась, что недостает немки.
– Как это я прежде не вздумала! – сетовала она на себя, – ведь со временем ангелочек, конечно, будет путешествовать. В гостиницах, правда, везде говорят по-французски, но на железных дорогах, на улице…
Тут же кстати, к великому своему огорчению, Софья Михайловна сделала очень неприятные открытия. К француженке-бонне ходил мужчина, которого она рекомендовала Братцевой в качестве брата. А так как Софья Михайловна была доброй родственницей, то желала, чтобы и живущие у нее тоже имели хорошие родственные чувства.
– Что же вы не идете к брату? – говорила она бонне, – сегодня воскресенье – идите!
Оказалось, однако ж, что это совсем не брат, а любовник, и – о ужас! – что не раз, с пособием судомойки, он проникал ночью в комнату m-lle Therese, рядом с комнатой ангелочка!
Кроме того, около того же времени, у Софьи Михайловны начали пропадать вещи. Сначала мелкие, а потом и покрупнее. Наконец пропал довольно ценный фермуар. Воровкою оказалась англичанка…
– Вот это что называется education morale et religieuse![52] – трунил над женой Ардальон Семеныч.
В дом взяли немку, так как немки (кроме гамбургских) исстари пользуются репутацией добродетельных. Француженка и англичанка (тоже вновь приусловленные) должны были приходить лишь в определенные дни и часы.
Немка была молодая и веселая. Сам Ардальон Семеныч с ее водворением повеселел. По-немецки он знал только две фразы: "Leben Sie wohl, essen Sie Kohl"[53] и «Wie haben Sie geworden gewesen»,[54] и этими фразами неизменно каждый день встречал появление немки в столовой. Другой это скоро бы надоело, но фрейлейн Якобсон не только не скучала любезностями Братцева, но постоянно встречала их веселым хохотом.
– Вот твой разговор с немкой так действительно дурацкий! – говорила мужу Софья Михайловна, когда они оставались наедине.
– А ты докажи! – дразнил он ее.
Софья Михайловна, в свою очередь, ничего доказать не могла и только целыми днями дулась. Можно было предвидеть, что немке недолго ужиться у нее, если бы Софья Михайловна не сообразила, что ежели откажет гувернантке, то, чего доброго, Ардальон Семеныч и на стороне ее устроит.
– Теперь она все-таки у меня на глазах, а там… Ведь это такой бессовестный человек, что он и ангелочка не пожалеет… все состояние на немок спустит!
Все это тем больше беспокоило ее, что не к кому было обратиться за советом. И скворец, и скворешница, и дятел, и жена его – все перемерло, так что Ардальон Семеныч остался полным властелином и состояния, и действий своих.
Наконец Верочка достигла двенадцати лет, и надо было серьезно подумать о воспитании ее. Кто знает, что такое les sentiments d'une mere, тот поймет, как тревожилась Софья Михайловна, думая о будущем своего ангелочка. Et ceci, et cela.[55] И науки, и подарок к дням именин и рождения – обо всем надо было подумать. Увы! ей даже помочь никто не хотел, потому что Ардальон Семеныч продолжал выказывать «адское равнодушие» к своему семейству. И приятельницы у нее были какие-то бесчувственные: у каждой свои ангелочки водились, так что начнет она говорить о Верочке, а ее перебивают рассказами о Лидочке, Сонечке, Зиночке и т. д. Но провидение само указало ей путь. В то время самым модным учебным заведением считался пансион благородных девиц m-lle Тюрбо. Все науки проходились у нее в лучшем виде и в такой полноте, что из курса не исключались даже начатки философии (un tout petit peu, vous savez? – pour faire travailler l'imagination![56]). Учителя были всё отборные: Жасминов, Гелиотропов, Гиацинтов, Резедин, француз Essbouquet,[57] немец Кейнгерух[58] (довольно с немца и этого) и проч. Священник Карминов приходил на урок в муаровой рясе. Нравственностью заведовала сама m-lle Тюрбо и ее помощница, m-lle Эперлан.
Заведение существовало уже с давних пор и всегда славилось тем, что выходившие из него девицы отличались доброю нравственностью, приятными манерами и умели говорить un peu de tout.[59] Они знали, что был некогда персидский царь Кир, которого отец назывался Астиагом; что падение Западной Римской империи произошло вследствие изнеженности нравов; что Петр Пустынник ходил во власянице; что город Лион лежит на реке Роне и славится шелковыми и бархатными изделиями, а город Казань лежит при озере Кабане и славится казанским мылом. Юпитер был большой волокита, а Юнона была за ним очень несчастна и обратила Ио в корову. А Святослав сражался с Цимисхием и сказал: «Не посрамим земли русския!» Это он сказал, а совсем не генерал Прокофьев, как утверждают некоторые историки. Словом сказать, все выходило так, что ни одна воспитанница m-lle Тюрбо не ударила в грязь лицом и не уронила репутации заведения.
Основателем пансиона был m-r Тюрбо, отец нынешней содержательницы. Он был вывезен из Франции, в качестве воспитателя, к сыну одного русского вельможи, и когда воспитание кончилось, то ему назначили хорошую пенсию. М-r Тюрбо уже намеревался уехать обратно в родной Карпантрa, как отец его воспитанника сделал ему неожиданное предложение.
– А что, Тюрбо, – сказал он ему, – если бы вы перешли в православную веру?
– С удовольствием, – ответил Тюрбо.
– А я вам помогу устроиться в Петербурге навсегда…
– С у-до-воль-стви-ем! – с чувством повторил Тюрбо, целуя своего покровителя в плечо.
И не дальше как через месяц все семейство Тюрбо познало свет истинной веры, и сам Тюрбо, при материальной помощи русского вельможи, стоял во главе пансиона для благородных девиц, номинальной директрисой которого значилась его жена.
С этих пор заведение Тюрбо сделалось рассадником нравственности, религии и хороших манер. По смерти родителей его приняла в свое заведование дочь, m-lle Caroline Turbot, и, разумеется, продолжала родительские традиции. Плата за воспитание была очень высока, но зато число воспитанниц ограниченное, и в заведение попадали только несомненно родовитые девочки. Интерната не существовало, потому что m-lle Тюрбо дорожила вечерами и посвящала их друзьям, которых у нее было достаточно.
– Днем я принадлежу обязанностям, которые налагает на меня отечество, – говорила она, разумея под отечеством Россию, – но вечер принадлежит мне и моим друзьям. А впрочем, что ж! ведь и вечером мы говорим всё о них, всё о тех же милых сердцу детях!
Когда Софья Михайловна привезла Верочку в пансион, то m-lle Тюрбо сразу назвала ее ангелочком.
– Ах, какой ангелочек! и какая вы счастливая мать! – воскликнула она, любуясь девочкой, которая действительно была очень миловидна.
– Само провидение привело меня к вам, m-lle Caroline! – отвечала Софья Михайловна комплиментом за комплимент и крепко пожала руку директрисе.
Верочка начала ходить в пансион и училась прилежно. Все, что могли дать ей Жасминов, Гиацинтов и проч., она усвоила очень быстро. Сверх того, научилась танцевать качучу, а манерами решительно превзошла всех своих товарок. Это было нечто до такой степени мягкое, плавное, но в то же время не изъятое и детской непринужденности, что сама Софья Михайловна удивлялась.
– И откуда это у тебя, ангелочек, такие прелестные манеры! – восхищалась она.
– Стараюсь, maman, подражать тем, кого я люблю, – скромно отвечал ангелочек.
– Их вахмистр манерам учит, – совсем некстати вмешивался Ардальон Семеныч.
Но и с ангелочком случались приключения, благодаря которым она становилась в тупик. Однажды Essbouquet задал сочинение на тему: "Que peut dire la couleur bleue?"[60] Верочка пришла домой в большой тревоге.
– Que peut dire la couleur bleue, maman? – спросила она мать за обедом.
– Что такое… la couleur bleue? – удивилась Софья Михайловна.
– Нам француз на эту тему к послезавтраму сочинение задал, – объяснила Верочка.
– Эк вывез! – заметил Ардальон Семеныч.
– Ах, да… понимаю! – догадалась наконец Софья Михайловна, – о чем бы, однако ж, голубой цвет мог говорить? Ну, небо, например, l'azur des cieux…[61] понимаешь! Голубое небо… Над ним ангелы… les cherubins, les seraphins…[62] все, все голубое!.. Разумеется, это надо распространить, дополнить – тут целая картина! Что бы еще, например?.. Ну, например, невеста… Голубое платье, голубые ботинки, голубая шляпка… вся в голубом! Чистая, невинная… разумеется, и это надо распространить… Что бы еще?..
