— По сути, — прервал его Хью, — вы отрицаете личный успех.
Теперь Симон в свой черед оглядывает своих.
— Какой смысл этот успех может иметь на острове? — спросил Джосс.
— И куда с ним денешься, пропадешь только, — поддержал его Поль.
— В этом смысле, — сказал Симон, — на Тристане добился успеха лишь безумный корсар, король Джонатан, кого сменил скромный основатель нашей общины. И все-таки наша история, — пусть негромкая, согласен с вами, — мне не кажется банальной.
— Счастлив тот, кто считает себя счастливым, — в его голосе появились насмешливые нотки. — В этом я тоже с вами согласен! Но если мы, все вместе, верим в собственное счастье, это — чудо! Попробуйте-ка верить, как мы!
* * *
На мгновение разговор смолк. Джэсмин воспользовалась этим, чтобы передать тарелку. Затем появился Билл и направился в глубь комнаты, где склонился над каким-то ящиком.
— Отличный конец, — сказал он. — Я выключаю. У меня и так слишком много пленки. Завтра вечером, после сводки погоды, передам все это по радио. После передачи я верну вам, мистер Фокс, эту пленку для вашего репортажа.
— Ловко же вы меня провели! — рассмеялся Хью, заметив наконец вмонтированный в торшер микрофон.
* * *
Небо прояснилось совсем внезапно. Метеослужба, в полном согласии со стариками, предсказывала неделю хорошей погоды.
Хью во все глаза жадно смотрел по сторонам, с радостью заметив на краю поля запряженную парой волов одну из деревянных — уже исчезающих — тележек, на которой возили навоз, тогда как чуть поодаль пузатый, оранжевый трактор, пуская из глушителя дым, тащил целую тонну камней. Женщины окучивали цветущую картошку, пропалывали едва народившиеся, еще желто-зеленоватые тыквы, лук и капусту. Кое-где еще попадались серые, с плотной шерстью и черной полосой на спине ослы, иногда навьюченные вязанками хвороста; на почерневших соломенных крышах цвели высокие кустики живучки, и в убранных такими «прическами» домах отставшие от времени старухи чесали шерсть и сидели за прялками. Гильза-гонг, выкрашенная в красный цвет, висела на прежнем месте; не было видно ни женщин, ни стариков, завсегдатаев укромных уголков, откуда они забрасывают грузило, прикрепленное к нитке, которую наматывают на ладонь и подрагивание которой должно вам сказать, клюнула ли «пятипалая», что пойдет на обед. В воскресенье в церкви святой Марии прошла обычная служба: примерно восемьдесят прихожан, половина из которых — дети, певчие в хоре. А в понедельник утром женщины — некоторые из них на мопедах — спустились на консервный завод; моторки, таща за собой вереницы лодок, в каждой из которой сидело по рыбаку, вышли в море ставить на нужных глубинах свои сачкообразные сети с приманкой и вернуться за час до заката, чтобы переложить улов в ящики со льдом, которые быстро подхватит подъемный кран фирмы «Пристман»… Хью не переставал думать о недавнем споре. Что же все-таки представляет собой этот занимающий вокруг вулкана 8 тысяч квадратных миль лилипут-остров, который так быстро можно обойти, но нужно осваивать так долго, что в прошлом священники, проживя здесь года три, зачастую уезжали отсюда, недоуменно пожимая плечами? Надежду? Злую шутку природы? Уменьшенную модель развития? Или просто дело случая, немыслимый опыт, который через более или менее продолжительное время обречен на исчезновение, подобно цивилизации викингов из Винландии или тех неизвестных людей, чья тайна погребена в Африке под руинами Зимбабве?
Казалось, врач разделяет это мнение. Преисполненный дружелюбия к своим пациентам, признающийся, что его больше трогает, нежели раздражает детская непосредственность тристанцев, в характере которых смешались прошлое и современность, с медицинской точки зрения он неумолим:
— Они — отсталые люди, на которых употребление сахара и консервов воздействует так же, как на эскимосов. Откройте рот любого тристанца и посмотрите на его зубы: они либо искусственные, либо гнилые. Из Лондона сюда прислали стоматолога и диетолога, соблазненных редчайшей возможностью попытаться провести групповое лечение. Во имя науки, которую они хотят так пылко отблагодарить, островитяне станут соблюдать диету, строго дозировать глюциды, опробовать некоторые лекарства. К чему это приведет, не знает никто. Но существует более серьезная вещь: один специалист по евгенике высчитал, что каждому поколению тристанцев необходимо будет десять процентов свежей крови. А ведь иммигрантов нет — их отпугивает вулкан. И нет больше жертв кораблекрушений, чтобы принести на остров немного экзогамии. Теперь сделайте вывод. Если для людей не делается то, что обязано делаться даже для скота, то лет через пятьдесят я не дорого дам за тристанцев…
* * *
Но что могло остаться от этого пессимизма во вторник перед праздником? Когда Хью спросил об этом Симона, тот ответил сразу: «Полноте! Мы всегда использовали наши несчастья. Катастрофа 1961 года стала благотворной. А избежать угрозы, о которой говорит доктор, нам, будьте уверены, поможет то, что в один прекрасный день Антарктика будет заселена. Может быть, даже и острова». Парни и сейчас отплывают на Соловьиный, как это они делали испокон веков: в сентябре — за птичьими яйцами, в январе — за пометом и птенцами, в марте — за салом, которое вытапливают из нагулявших жир птиц перед их зимовкой и отлетом на север.
Знамя, поднятое на флагштоке, словно указывает путь, развеваемое легким ветерком, из-за которого плещется у борта вода и свежеет море, покрытое мел— кой рябью. Беспрерывно звонит гонг. Вся деревня снова высыпала на дамбу, каждая семья подбадривает своих. Никто не обращает внимания на моторные лодки, лежащие на берегу под навесом, которые не будут участвовать в экспедиции, некогда кормившей тристанцев, а теперь ставшей простым поводом для гребных состязаний. Шесть больших баркасов — старая гордость, символы, творения искусства тристанцев, — шесть баркасов с высокими мачтами, свежевыкрашенных, включая и обновленную красную полоску, покачиваются на волнах, и звонко раздается стук тяжелых каблуков, когда с набережной кто-то спрыгивает на их деревянные днища. Поль — за ним следят все — уже проверяет снасть на баркасе «Элизабет». Шапочка в полоску, связанная Ти, молодит его; грудь обтягивает пуловер с короткими рукавами. Гомер Раган с сыновьями и зя— тем Тони на «Флоре II» уже готовы и только ждут товарища. Нед, Глэд, Ральф и Билл с четырьмя молодыми людьми — среди них Нейл, — начинают отчаливать, и поднятые весла придают их «Пауле» вид пятящегося, шевелящего лапами краба, которого напоминают все баркасы, перед тем как наберут скорость. Пришел Джосс вместе с отцом и шестидесятилетним дядей Сэмуэлем, недавно вернувшимся. Поджидавший его Метью шепчет на ухо Джоссу:
— Сэмуэль больше не может грести.
— Ну и что? — вполголоса отвечает Джосс. — Тебя же брали в лодку, когда ты ничего не умел. Отказать мужчине — это все равно что сказать ему, будто он умер. И потом, это же не регата.
— Дядя, что скажешь о ветре? — спрашивает он, обернувшись.
— Слишком относит на запад, — отвечает Сэмуэль. — Он стихает у острова. Даже если взять в сторону, все равно надо будет приналечь на весла.
Однако Джосс заметил Хью, стоящего рядом с Симоном. Он подошел к нему, протягивая крепкую, словно разрисованную мозолями руку:
— Сожалею, мистер Фокс, что должен попрощаться с вами. Когда через две недели мы вернемся, вы уедете. В тот вечер мне очень хотелось объяснить вам…
— Не рисуйте мне ваших планов, — ответил Хью. — Я все вижу сам. Мозоли на руках — вот ваш избыток.
— Спасибо за определение!
Джосс прыгает в баркас. Хью развязывает узел галстука, чтобы его чуть меньше душил тот порыв дружбы, охватывающий нас иногда к хорошему человеку, которого мы больше никогда не увидим. Один за другим баркасы выходят из порта, чтобы за буями собраться вместе.
— Разве их не сопровождает катер? — спросил Хью.
— Конечно, нет! — ответил Симон.
— Есть у них хотя бы радиопередатчик на случай несчастья?
— Вот этого, — совсем рядом послышался чей-то голос, — я так и не смог добиться. Правда, с тысяча восемьсот восемьдесят пятого года им известно, во что может обойтись любая неосторожность.
Хью узнал почтмейстера.
— А что вы думаете? — со страстью заговорил Симон. — Это все так… регата, прогулка на острова, старый обычай и даже отдых. Но прежде всего это их доля приключений: уж тут они хитрить не станут. У вас на устах лишь одно слово — безопасность. Разве человек может считать себя мужчиной, если ему ничего не угрожает? Я видел, как мимо проплывал одинокий мореплаватель, который сказал: «Я рискую жизнью, чтобы избавиться от безопасности. Без риска нет характера; риск — моя защита».
Веселый, вдохновенный, глядя на баркасы, последний из которых проходит мол, Симон столько же говорит, сколько и слушает самого себя:
