— Вон в том, — ответила ехидная дама, указывая на чернокожую девушку.
— Ты еще здесь? — воскликнула первая дама. — Тебе же было сказано уходить. Убирайся!
Чернокожая девушка ничего не сказала. Она серьезно посмотрела на даму, поигрывая своей дубинкой. Затем перевела взгляд на даму-математика и спросила:
— А где он растет?
— Что где растет? — спросила дама-математик.
— Корень, о котором вы говорили. Квадратный корень Минина секса.
— Он растет в уме, — сказала дама, — это число. Ты умеешь считать от одного?
— Один, два, три, четыре, пять — так, что ли? — спросила чернокожая девушка, загибая пальцы.
— Вот именно! — сказала дама. — А теперь считай назад от одного.
— Один, одним меньше, двумя меньше, тремя меньше, четырьмя…
Дамы захлопали в ладоши.
— Прелестно! — воскликнула одна.
— Ньютон! — сказала другая.
— Лейбниц! — подхватила третья.
— Эйнштейн! — вскричала четвертая.
И затем хором:
— Замечательно! Замечательно!
— Я всегда говорю, — сказала дама, главный этнолог экспедиции, — что следующую великую цивилизацию дадут миру черные. Белый человек уже выдохся. Он сам сознает это и быстрыми шагами идет к самоуничтожению.
— Почему вас удивил такой пустяк? — спросила чернокожая девушка. — Почему вы, белые, даже став взрослыми, не умеете быть серьезными, как мы, черные? Когда я первый раз увидела стеклянные бусы, они показались мне замечательными, но я скоро привыкла к ним. Вы же кричите «замечательно!» каждый раз, как кто-то из вас скажет глупость. Самое замечательное, что у вас есть, — это ружье. Наверное, проще бога найти, чем додуматься, как делать ружья. Но вам до бога дела нет, вам ни до чего нет дела, кроме ружей. При помощи ружей вы превратили нас в своих рабов. А затем — потому что вам самим лень стрелять — вы вложили ружья нам в руки и заставляете стрелять за вас. И делать ружья вы нас скоро обучите, потому что вам станет лень делать их самим. Вы изобрели способ изготовления крепких напитков, от которых человек забывает бога; они усыпляют его совесть и заставляют находить наслаждение в убийстве. Вы продаете нам эти напитки и учите нас делать их. А тем временем вы отнимаете у нас землю и морите нас голодом и потому мы стали ненавидеть вас, как ненавидим змей. К чему все это приведет? Вы станете убивать друг друга с такой быстротой, что вас останется слишком мало к тому времени, как наши воины обопьются ваших дьявольских напитков и пойдут убивать вас из ваших же собственных ружей. А потом наши воины перебьют друг друга так же, как это делаете вы, если только бог их не остановит. О, если бы только знать, как найти его! Неужели никто из вас не поможет мне в этом? Неужели никому из вас до этого нет никакого дела?
— Наши ружья защитили вас от львов-людоедов и от слонов, несущих вам разорение. Разве это не так? — сказал напыщенный господин, который до этого не принимал участия в разговоре, находя его чересчур заумным.
— Но только для того, чтобы передать нас в руки надсмотрщиков-мироедов и господам, несущим нам разорение, — сказала чернокожая девушка. — Со львами и слонами мы делили землю. Поедая и растаптывая наши тела, они не трогали наших душ. А насытившись, не требовали новых жертв. Но вашу алчность не насытишь. Поколение за поколением сводили вы нас в могилу, заставляя заниматься непосильным трудом, пока каждый из вас накопил больше, чем сто наших могут съесть или истратить за всю жизнь; и все же вы принуждаете нас работать все больше и больше, все напряженнее и напряженнее, и даете нам за это все меньше и меньше еды и одежды. Вы не понимаете, что значит «хватит», когда речь идет о вас, и что значит «не хватает», когда речь идет о нас. Вы постоянно жалуетесь, что у нас нет денег и мы не можем покупать ваши товары, и ничего лучше не придумали, как платить нам меньше денег. Все это, наверное, от того, что вы поклоняетесь ложным богам. Вы язычники и дикари. И сами жить не умеете, и другим не даете. Вот постойте, найду и бога — и у меня достанет ума уничтожить всех вас и научить своих соплеменников не губить себя.
— Полюбуйтесь! — воскликнула первая дама. — Она разлагающе действует на носильщиков. Я же предупреждала вас. Они слушают развесив уши подстрекательский вздор, который она мелет. Вы посмотрите, какие у них глаза. Они становятся опасными. Я пристрелю ее, если никто из вас, господа, этого не сделает.
Дама до того переполошилась, что и впрямь взялась за револьвер. Но не успела она вынуть его из кобуры, как чернокожая девушка ринулась на нее и, сбив с ног своим излюбленным приемом — дубинкой, — бросилась в лес. Черные носильщики покатывались со смеху.
— Ну что ж, будем ей благодарны за то, что она привела их в хорошее настроение, — сказал первый господин. — Один момент мне казалось, что дело принимает прескверный оборот. Теперь все в порядке. Посмотрите, пожалуйста, доктор, не поврежден ли у бедной мисс Фитцджонс мозжечок.
— Наша ошибка была в том, что мы не предложили ей поесть, — сказал естествоиспытатель.
Чернокожая девушка пряталась в лесу, пока не удостоверилась, что никто ее не преследует. Она знала, что совершенный ею проступок рассматривается как нанесение телесных увечий и что в деле против белого истца черному ответчику ни на какие смягчающие вину обстоятельства рассчитывать не приходится. Она не боялась конных полицейских — в здешних местах конные полицейские были в редкость. Но ей вовсе не улыбалось постоянно уклоняться от встречи с караваном, который следовал в том же направлении, что и она, и — поскольку ей было безразлично, в какую сторону идти, — она повернула назад и к вечеру снова очутилась у того водоема, возле которого разговаривала с фокусником. Теперь тут оказался ларек, где были выставлены на продажу всевозможные божки — из дерева, гипса и слоновой кости; рядом, прямо на земле, лежал большой деревянный крест, на котором был распростерт фокусник. Ноги его были скрещены и руки раскинуты. Владелец же ларька быстро и ловко вырезал из дерева распятие. За ними наблюдал, сидя на одном из камней, которыми был обложен водоем, какой-то красивый араб в тюрбане, с ятаганом за шелковым поясом.
— Зачем ты это делаешь, друг мой? — спросил араб, поглаживая бороду. — Тебе же известно, что этим ты нарушаешь вторую Моисееву заповедь.[52] Я имею полное право поразить тебя насмерть своим ятаганом, но я всю жизнь страдал и грешил от того, что дух мой слаб — оттого-то я не могу хладнокровно убивать не только животных, но даже людей. Зачем ты это делаешь?
— А что мне остается делать, чтобы не умереть с голоду, — сказал фокусник. — Люди окончательно отказались от меня, и моя единственная статья дохода — позировать этому сердобольному художнику, который платит мне шесть пенсов в час за то, что я лежу на кресте целый день. Сам отт живет тем, что продает статуэтки, изображающие меня в этой нелепой позе. Образ умирающего злоумышленника вызывает всеобщее преклонение, ибо по-настоящему людей ничто, кроме уголовной хроники, не интересует. Когда у художника накапливается достаточное количество распятий, а у меня накапливается достаточное количество шестипенсовиков, я беру отпуск и отправляюсь бродить по свету, даю людям добрые советы и сообщаю им непреложные истины. Если бы только они слушали меня, им бы жилось много счастливее и сами они стали бы лучше. Но они отказываются верить мне, покуда я не покажу им какой-нибудь фокус; стоит мне показать им фокус, они бросают мне медные гроши, а иногда даже «тики», и говорят, что я замечательный человек, что другого такого никогда на свете не было. Тем не менее они остаются такими же глупыми, злыми и жестокими, как и прежде. Иногда я начинаю думать, что господь совсем отвернулся от меня.
— А что такое «тики»? — спросил араб, заботливо расправляя складки одежды.
— Это монетка в три пенса, — сказал фокусник, — их чеканят потому, что люди, обладающие чувством собственного достоинства, стыдятся бросать мне на глазах у публики медяки, а шесть пенсов, по их мнению, слишком много.
— Не хотел бы я, чтобы со мной так обращались, — сказал араб. — Я тоже несу людям свое учение. Если мой народ оставить без присмотра, он тут же повалится ниц и начнет бить поклоны подряд всем идолам, какие только найдутся в этом ларьке. А идолов не найдет, так камням станет поклоняться. Я же учу его, что нет бога, кроме Аллаха — великого и мудрого, прекрасного и всемогущего. И уж его-то изображение ни один смертный создать никогда не осмелится. Если бы кто решился на такое святотатство, я бы не стал рассуждать о милосердии Аллаха, а сумел бы преодолеть слабость своего духа и убил бы дерзкого своими руками. Но кто дерзнет облечь в плоть величие Аллаха? Даже изображение чистейших кровей скакуна не дало бы представления о его красоте и великолепии. Так вот, когда я говорю людям об этом, они и меня просят показать какой-нибудь фокус, а услышав, что я обыкновенный человек, такой же, как они, и что даже самому Аллаху не позволено нарушать свои законы — если допустить мысль, что он вообще может нарушить какой-нибудь закон, — они уходят, делая вид, что я сотворил для них чудо. Но в вере своей они непоколебимы, потому что стоит им заколебаться, и я тотчас же напущу на них тех, кто непоколебим, и тогда им конец. И тебе надо бы так же, друг мой.
