Нет! Я страшно привязана к Уилу. Его работа… Один спасенный им от дифтерита фермер стоит дороже моего нытья об испанских замках… замках с ванной комнатой!
Эта шляпа слишком тесна. Надо ее растянуть. Гаю она понравилась.
Вот и дом. Я совсем продрогла. Пора достать меховые вещи. Будет ли у меня когда-нибудь бобровая шубка? Нутрия — это не то! Бобер блестит! И так приятен на ощупь. У Гая усы — как бобровый мех. У, что за чепуха!
Я так привязана к Уилу. Он моя опора. Неужели я не найду лучшего слова, чем «привязана»?
Он уже дома. Он скажет, что я очень поздно пришла!
Вечно он забывает опустить шторы! Сай Богарт и все эти отвратительные мальчишки постоянно заглядывают в окна. Впрочем, ему, бедному, не до того. Он думает о своей практике. У него столько волнений и работы, а у меня только и дела, что болтать с Би.
Не забыть бы про кукурузу…»
Она влетела в переднюю. Кенникот выглянул из-за «Журнала Американской медицинской ассоциации».
— Ты уже вернулся? Давно? — воскликнула она.
— Часов в девять. Где это ты пропадала? Уже двенадцатый час.
Это было сказано добродушно, но не слишком одобрительно.
— Соскучился один?
— Да, ты забыла закрыть нижнюю отдушину в печи.
— Ах, вот досада! Но ведь это случается со мной нечасто, правда?
Она села к нему на колени, и он, предварительно откинув голову, чтобы спасти очки, потом сняв их, потом пересадив ее более удобно и слегка откашлявшись, ласково поцеловал ее и сказал:
— Нет, я должен признать, что ты прекрасно справляешься с такими вещами. Я не сердился. Мне только жаль было, что ушло тепло. Если оставлять поддувало открытым, все тепло уходит. А по ночам теперь уже здорово холодно. Я порядочно зябну в дороге. Сегодня так дуло, что я спустил в автомобиле боковые занавески. Впрочем, отопление в доме работает теперь исправно.
— Да, ветрено на улице. Но я отлично чувствую себя после прогулки.
— Ты гуляла?
— Я ходила повидать Перри. — Усилием воли она заставила себя добавить: — Их не было дома, и я зашла к Гаю Поллоку в его контору.
— Что? Неужели ты сидела и болтала с ним до одиннадцати часов?
— О, там был еще кое-кто и… Уил, какого ты мнения о докторе Уэстлейке?
— Об Уэстлейке? А что?
— Я встретила его сегодня на улице.
— Он не хромал? Если бы бедняга сделал себе рентгеновский снимок зубов, там, верно, оказался бы гнойник. А он воображает, что это от ревматизма. От ревматизма, черта с два! Как этот старик отстал от века! Не удивлюсь, если окажется, что он делает себе кровопускание. Ну-у-о-хо-хо! (Глубокий и серьезный зевок.) Не люблю портить компанию, но уже поздно, а врач никогда не знает, не вытащат ли его ночью из постели. (Она вспомнила, что за минувший год он объяснял ей это в тех же самых выражениях не меньше тридцати раз). Пора, пожалуй, на боковую. Часы я уже завел и печь прикрыл. Ты заперла дверь, когда пришла?
Они побрели по лестнице, после того как он выключил свет и дважды подергал входную дверь, чтобы убедиться, хорошо ли она заперта. Продолжая разговаривать, они начали раздеваться. Кэрол все еще несколько стеснялась и раздевалась за дверцей шкафа. Кенникот был менее застенчив. В этот вечер, как и всегда, ее сердило, что, прежде чем открыть шкаф, приходится отодвигать старое плюшевое кресло. Сколько раз она ни открывала шкаф, столько же раз она отодвигала кресло.
Но Кенникоту нравилось это кресло, а другого места в комнате для него не было.
Она толкнула кресло, рассердилась и поспешила скрыть досаду. Кенникот зевал все откровеннее. Воздух в комнате был застоявшийся, душный. Кэрол пожала плечами и начала болтать:
— Ты говорил о докторе Уэстлейке. Скажи, пожалуйста, хороший он все-таки врач?
— О да, он ловкая бестия!
«Ага! Вы видите, что между врачами нет соперничества. По крайней мере в моем доме!» — мысленно обратилась Кэрол к Гаю Поллоку.
Она повесила свою шелковую нижнюю юбку на крючок в шкафу и продолжала:
— Доктор Уэстлейк такой деликатный и такой ученый человек!
— Ну, я не сказал бы, что он такой уж образец учености. Он только пыль в глаза пускает. Ему хочется, чтобы люди думали, будто он все еще занимается французским, и греческим, и бог знает чем еще. На столе в приемной у него всегда красуется какая-то испанская книга, но мне сдается, что читает он больше детективные рассказы, как и мы, грешные. И вообще я не знаю, где он мог изучить такую уйму языков! Он всем дает понять, будто учился не то в Гарварде, не то в Берлине, не то в Оксфорде, а я заглянул в справочную книгу о врачах, и оказалось, что он окончил какой-то третьеразрядный колледж в Пенсильвании, и было это в незапамятные времена — в тысяча восемьсот шестьдесят первом году!
— Но важно другое. Он честный врач?
— Как ты понимаешь слово «честный»? Все зависит от точки зрения.
— Предположим, что ты заболел. Позвал бы ты его? Разрешил бы ты мне позвать его?
— Ну нет! Если бы я мог только рукой шевельнуть, я не допустил бы его к себе. Извините! На порог бы не пустил старого шарлатана! Не выношу его вечной манеры переливать из пустого в порожнее и подлаживаться к пациентам. Он еще годится, если нужно вылечить расстройство желудка или пощупать пульс у какой-нибудь истерички. Но я ни за что не позвал бы его при серьезном заболевании. Дудки! Ты знаешь, что я не люблю злословить, но все-таки… Честно скажу тебе, Кэрри: я никогда не мог простить Уэстлейку, как он лечил миссис Йондерквист. Ничего особенного у нее не было, ей просто нужен был отдых, а Уэстлейк ходил и ходил к ней несколько недель, а потом, конечно, послал ей огромный счет. Никогда ему этого не прощу. Гак поступить с йондерквистами, почтенными, трудолюбивыми людьми!
В батистовом пеньюаре Кэрол стояла перед комодом, по привычке размышляя о том, как ей хочется иметь настоящий туалет с трельяжем, и, наклоняясь к неровному зеркалу и подняв подбородок, разглядывала крошечную родинку у себя на шее. В заключение она принялась расчесывать волосы. В такт взмахам гребенки она продолжала разговор:
— Но скажи, Уил, разве существует какая-нибудь борьба за сферы влияния между тобой, с одной стороны, и Уэстлейком с его компаньоном Мак-Ганумом — с другой?
Кенникот важно и грузно повалился в кровать и смешно брыкнул пятками, закутывая ноги в одеяло. Он проворчал:
— Боже сохрани! Я никогда не ставлю другому в укор, если он отобьет у меня какой-нибудь грош — конечно, честным путем.
— Но честен ли Уэстлейк? Не проныра ли он?
— Вот это ты удачно сказала. Именно проныра. Этот старик — настоящая лисица!
Кэрол увидела в зеркале усмешку Гая Поллока. Она покраснела.
Кенникот заложил руки под голову и зевал:
— Угу. Хитрая, очень хитрая бестия! Но я уверен, что зарабатываю не многим меньше, чем Уэстлейк и Мак — Ганум вместе, хотя никогда не старался хватать сверх моей законной доли. Если кто-нибудь предпочитает обращаться к ним, а не ко мне, это его дело. Но, должен сказать, меня злит, что Уэстлейк примазывается к Доусонам. Льюк Доусон бегал ко мне, что у него ни заболит — голова ли, пятка ли, — только время отнимал у меня по пустякам. А вот летом, когда у него гостила маленькая внучка и у нее от жары сделался понос или что-то в этом роде — мы с тобой в это время были в Лак-ки-Мер, помнишь? — Уэстлейк подъехал к мамаше Доусон и напугал ее до смерти, уверив, что у ребенка аппендицит. Они с Мак-Ганумом сделали операцию и сколько шума потом подняли: и что спайки-де они нашли ужасные, и что таких хирургов, как они оба, на свете больше нет, и что промедли они еще два часа, и у девочки началось бы воспаление брюшины. И бог знает что еще. А затем загребли на этом деле кругленьких полтораста долларов. Наверное, они представили бы счет на все триста, если бы не боялись меня. Я не жмот, но мне все-таки досадно, что приходится за полтора доллара давать Льюку советов на десять, а тут из рук уплывает полтораста! А уж я ли не делаю полостных операций лучше этих двух голубчиков!
Кэрол укладывалась в постель, а ее все время дразнила усмешка Гая. Кэрол продолжала расспрашивать:
— Но Уэстлейк умнее своего зятя, как ты находишь?
— Да, пусть Уэстлейк старомоден и все такое, но он все же не лишен интуиции, а Мак-Ганум — тот лезет всегда напролом и старается внушить пациентам, что они и вправду больны всем тем, что ему взбрело в башку. Знал бы свое место, занимался бы акушерством и не совался в терапевты. Право, он ничуть не лучше этой костлявой мозольной операторши, миссис Мэтти Гуч!
— А все-таки миссис Уэстлейк и миссис Мак-Ганум обе очень славные. Они чрезвычайно любезны со мной.
— А что, разве у них есть причины не быть любезными? О, они будут с тобой милы, но можешь побиться об заклад на свой последний доллар, что обе они все время хлопочут в пользу своих мужей, стараются расширить им практику. И я не вижу большой любезности в том, что, когда я окликаю на улице миссис Мак-Ганум, она в ответ кивает мне так, словно у нее шея распухла. Но все же о ней я не скажу худого. Вся беда в мамаше Уэстлейк, которая шныряет и пакостит без конца. Нет, я не стал бы доверять никому из этой уэстлейковской шатии, и если миссис Мак-Ганум кажется тебе искренней, ты никогда не должна забывать, что она дочка Уэстлейка. Так-то!
