И вот для мамзель Мари снова наступила пора радости и печали, — но не надолго, всего только на восемь дней.
Графиня беспрестанно возила ее с собой в Борг. Она разыгрывала перед ней комедии и рассказывала о своих поклонниках, а мамзель Мари смеялась так, как никогда еще не смеялась. Они сделались лучшими друзьями. Вскоре графиня уже знала о молодом органном мастере все, вплоть до сцены прощания. В сумерках она усаживала мамзель Мари у окна в маленькой голубой гостиной, давала ей гитару и просила спеть какой-нибудь романс. Графиня сидела и смотрела на высохшую тощую фигуру старой девы, на ее маленькую безобразную голову, вырисовывающуюся на фоне алой вечерней зари, и говорила, что бедная мамзель похожа на томящуюся в любовных муках юную деву, заключенную в замке. В романсах, которые пела мамзель Мари, говорилось о нежных пастушках и жестоких пастушках, а голосок ее был таким пискливым и визгливым, что нетрудно понять, какое наслаждение доставляла графине эта комедия.
Однажды в Борг приехали гости: это случалось часто, когда домой приезжала мать графа. По обыкновению, было весело. Народу, однако, собралось немного. Были приглашены лишь ближайшие соседи.
Столовая находилась в нижнем этаже, и после ужина гости не пошли наверх, а расположились в комнатах графини Мэрты, которые также находились внизу. Тут графиня взяла гитару у мамзель Мари и стала развлекать общество пением. Графиня Мэрта была большой насмешницей и умела передразнивать кого угодно. И вот ей пришло в голову скопировать мамзель Мари. Она устремила глаза к небу и запела тоненьким, пискливым детским голосом.
— О, прошу вас, графиня, не надо! — просила мамзель Мари.
Но графиню это только забавляло, и большинство гостей не могло удержаться от смеха, хотя им было жаль бедную мамзель Мари.
Графиня захватила целую пригоршню сухих розовых лепестков из цветочного горшка, с трагическим видом подошла к мамзель Мари и запела:
Ты нас покидаешь, но дружеский зов
В душе твоей пусть не смолкает.
И знай: средь вермландских полей и лесов
Друг верный тебя ожидает.
Затем она бросила розовые лепестки на голову мамзель Мари. Все гости рассмеялись, а мамзель Мари пришла в ярость. У нее был такой вид, словно она вот-вот выцарапает графине глаза.
— Ты злая женщина, Мэрта Дона, — сказала она. — Ни одна порядочная женщина не должна водить дружбу с тобой.
Графиня Мэрта тоже рассердилась.
— Вон отсюда, мамзель! — закричала она. — Хватит с меня твоих чудачеств.
— Да, я уйду, — сказала мамзель Мари, — но раньше я должна получить деньги за мои скатерти и гардины, которые ты тут развесила.
— Эти старые тряпки? — закричала графиня. — И ты хочешь, чтобы я заплатила тебе за всю эту дрянь? Забирай их с собой! Видеть их больше не желаю! Сейчас же забирай их с собой!
И графиня, не помня себя от ярости, стала срывать скатерти и гардины и швырять в мамзель Мари.
На следующий день молодая графиня попросила свою свекровь помириться с мамзель Мари, но графиня и слышать этого не хотела. Мамзель Мари просто надоела ей.
Тогда графиня Элисабет сама поехала к мамзель Мари, скупила все ее гардины и развесила их на своей половине по всему верхнему этажу. После этого мамзель Мари почувствовала, что честь ее восстановлена.
Графиня Мэрта долго подшучивала над своей невесткой за ее странную любовь к домотканым гардинам и скатертям. Она умела затаить в себе злобу, сохраняя ее годами. Она была сильной натурой.
Глава четырнадцатая
КУЗЕН КРИСТОФФЕР
Среди обитателей кавалерского флигеля жил один старый орел. Он всегда сидел, нахохлившись, в углу у камина и следил за тем, чтобы не погас огонь. Был он взъерошен и сед. Его маленькая голова с крючковатым носом и потухшими глазами уныло покачивалась на длинной шее, торчавшей из лохматого воротника шубы. Старый орел ходил в шубе и зимой и летом.
В прошлом он принадлежал к той кучке авантюристов, которые со своим великим императором[21] носились по всей Европе; но как его звали и какой титул он носил, никто этого не мог бы сказать. В Вермланде знали только, что он принимал участие в прошлой войне, отличился в нескольких крупных сражениях, а после 1815 года ему пришлось спешно покинуть пределы своего неблагодарного отечества. Он нашел покровительство у шведского кронпринца, и тот посоветовал ему исчезнуть в далеком Вермланде. Таковы были времена, что тот, чье имя еще совсем недавно повергало в трепет весь мир, теперь мечтал, чтобы о нем забыли.
Он дал кронпринцу слово никогда не покидать Вермланда и не рассказывать без крайней на то необходимости, кто он такой. Его послали в Экебю, снабдив рекомендательным письмом кронпринца к майору; и вот перед ним раскрылись двери кавалерского флигеля.
Сначала все очень интересовались, что за таинственная личность скрывается под вымышленным именем. Но постепенно он превратился в кавалера и вермландца. Все называли его кузеном Кристоффером, хотя никто не смог бы объяснить, откуда пошло это прозвище.
Однако хищной птице не пристало жить в клетке. Вполне понятно, что он не привык перепрыгивать с жердочки на жердочку и принимать пищу из чужих рук. Жажда битв и смертельных опасностей волновала когда-то его кровь. Серая монотонная жизнь была ему ненавистна.
Конечно, и остальные кавалеры были далеко не ручные птицы, но ни у одного из них в прошлом кровь не кипела так бурно, как у кузена Кристоффера. Только две вещи были в состоянии расшевелить его и возбудить в нем радость жизни: охота на медведей и любовь к женщине, к одной-единственной женщине на свете.
Он ожил, когда впервые, лет десять тому назад, увидел графиню Мэрту, уже овдовевшую к тому времени. Эта женщина, переменчивая, как война, и возбуждающая, как опасность, была непостоянной и самоуверенной, и он полюбил ее.
И вот он сидел здесь, дряхлея и седея, и не имел возможности попросить ее руки. Уже долгих пять лет он не видел ее. Он увядал и угасал постепенно, как орел в неволе. С каждым годом он становился все более высохшим и зябким. Ему приходилось надевать шубу и садиться ближе к огню.
И вот он сидел, зябкий, взъерошенный и седой, в своем углу в тот день, на исходе которого должны были пускать пасхальные хлопушки и сжигать пасхальное чучело. Все кавалеры ушли, а он все сидел и сидел в углу у камина.
О кузен Кристоффер, кузен Кристоффер, разве ты не знаешь? Ведь пришла весна, улыбающаяся обольстительница-весна.
Природа просыпается от зимней спячки, а в голубом небе резвятся, точно бабочки, крылатые эльфы весны. То тут, то там, словно розы в диком кустарнике, мелькают они среди облаков.
Мать-земля начинает оживать. Словно дитя, одурманенное сном, поднимается она, освеженная весенним разливом и омытая первым весенним дождем. Камни и земля сияют радостью. «Вперед! В круговорот жизни! — ликуя, твердит каждая песчинка. — Мы будем летать в прозрачном воздухе. Мы будем нежиться на румяных щеках девушек».
Ликующие эльфы весны повсюду — и в воздухе и на воде, они бодрят тело, они ускоряют ток крови и заставляют сильнее биться сердца. Отовсюду раздается ликующий шум весны — из трепещущих сердец и раскачивающихся цветов, отовсюду, где сидят, словно бабочки, крылатые эльфы весны. И отовсюду несется звон тысяч колоколов: «Ликуйте и радуйтесь, ликуйте и радуйтесь! Она пришла, улыбающаяся весна».
Но кузен Кристоффер сидит неподвижно и ничего не замечает. Он склонил голову на свои окоченевшие пальцы, уносясь мечтами туда, где свистят пули и реет слава, рожденная на поле битвы. В его памяти оживают лавры и розы, которые расцветают и без весны...
А все-таки жаль его, этого старого завоевателя, одиноко сидящего у камина, вдали от своего народа и своей страны; ему никогда не придется услышать звук родной речи; ему уготована безыменная могила на кладбище в Бру. Разве виноват он в том, что рожден орлом, чтобы преследовать и умерщвлять?
О кузен Кристоффер, долго же ты просидел в кавалерском флигеле, погрузившись в мечты. Встань и выпей искрометного вина из чаши жизни! Знаешь ли ты, кузен Кристоффер, что сегодня к майору пришло письмо — высочайшее письмо, на котором стоит большая королевская печать. Оно адресовано майору, но говорится в нем о тебе. Словно преображается старый орел, читая это письмо. Глаза его обретают блеск, и голова поднимается. И ему представляется, как перед ним отпирают дверцы его клетки и его изнывающим крыльям открывается ширь небесных просторов.
Кузен Кристоффер роется на самом дне своего сундука. Вот он достает заботливо уложенный мундир, шитый золотом, и надевает его; голову его украшает шляпа с пером. И вскоре он скачет из Экебю на своем чудесном белом коне.
Это совсем не то, что мерзнуть в углу у камина. Теперь и он видит, что наступила весна. Он выпрямляется в седле и пускает коня галопом. Подбитый мехом доломан его развевается, и ветер колышет перо на его шляпе. Он словно возродился вместе со всей природой. Он очнулся от долгой зимней спячки. Старое золото еще не потускнело. Мужественное лицо воина под треугольной шляпой преисполнено гордости.
