— Для меня убежище любви — это ты, — сказал Шаун. — И Грааль тоже ты.
Он нежно коснулся ее лица, прильнувшего к его груди, и спросил:
— Так какой же вопрос я должен задать?
Она едва слышно прошептала:
— Не нужно спрашивать. Смотри.
Почти не шелохнувшись, она отстранилась от него; двигаясь плавно, словно пушинка на легком ветру, она сбросила корсаж и юбку, стянула через голову рубашку. Он увидел ее груди цвета меда, розы и молока, которые казались немного испуганными и восторженными, словно дитя, впервые увидевшее солнце. Она повернулась, и волна волос захлестнула ее спину и грудь. Разбросанные вокруг детали ее одежды выглядели необычными цветами на зеленой траве. Она замерла перед ним, нагая под покровом своих волос.
Спросила с гордостью и тревогой:
— Скажи, я действительно красива?
Она знала о своей красоте, но никто никогда еще не говорил ей, что она красива.
Он молча смотрел на нее. Он давно любил ее, но никогда еще не видел ее такой. Она стала медленно поворачиваться, чтобы почувствовать всем телом жар его взгляда. Приподняла обеими руками волосы над собой, чтобы ничто не оставалось скрытым от его глаз, но они выскользнули из ее рук, снова наполовину закрыв ее, спрятав груди, у которых снаружи остались только освещенные солнцем соски.
Она раздвинула обеими руками занавес волос:
— Так я красива, скажи?
Он увидел нежные плечи, изгиб талии и выше два холмика, каждый из которых был половиной мира, увидел плоский живот с темным кружком посередине, гармоничную линию бедер, золотой пушок над напоминанием о бесконечности тайны.
Сорвав с себя одежду, он шагнул к ней, протянув вперед руки.
— Ты прекрасна. Нет ничего прекраснее тебя.
Эти слова ворвались в ее сознание и заполнили его ощущением огня и гордости. Она видела его перед собой, обнаженного и прекрасного, подобного Ангусу Огу, юному богу Ирландии. Она увидела его всего, с плоской грудью, широкими плечами, узкими бедрами, протянутыми к ней руками, готовыми брать и дарить, увидела его горделивую любовь, устремившуюся к ней в своем наивном и прекрасном порыве.
Их руки встретились, тела соприкоснулись целиком, сверху донизу. Она застонала, задохнувшись от восторга. И тут же высвободилась и, засмеявшись, бросилась к ручью. Он кинулся за ней; ворвавшись в воду, они подняли выше головы фонтаны брызг. Она кувыркнулась в траву, и он уже был рядом, был с ней, возле нее, на ней; он гладил ее обеими руками, ласкал траву вокруг нее, ласкал ее, целовал, отпускал и снова целовал. Он едва не овладел ею, она закричала, на мгновение слилась с ним в одно целое, тут же сорвала горсть маргариток и закрыла ему глаза цветами, извернулась, вскочила и кинулась к деревьям. Он догнал ее, схватил на руки и со смехом помчался вдоль ручья, потом мимо деревьев, держа ее на руках и наслаждаясь ее красотой и красотой развернувшейся на солнце волны ее волос. Вырвавшись, она подставила ему ножку, и они, разделившись, покатились в траву.
Она перестала смеяться и замерла в ожидании, закрыв глаза. Он тоже больше не смеялся. Она почувствовала, как его рука сначала нежно коснулась ее коленей, и они разошлись сами собой. Потом его грудь оказалась на ее груди, а его живот на ее животе. Он касался ее всем телом, но она не чувствовала его веса. Она нетерпеливо ждала, и это восхитительное ожидание тянулось, как ей казалось, невыносимо долгую вечность. Потом медленно и в то же время мгновенно его тяжесть обрушилась на нее, она почувствовала его на себе и в себе.
И она потеряла представление о мире вокруг нее и своем внутреннем мире, о том, чем была она и чем был он. Ее несли высокие волны, и каждая последующая подхвытывала ее до того, как прокатывалась предыдущая, и они уносили ее в странствие, конца которого она страстно желала и в то же время не хотела, чтобы оно заканчивалось. Она была сразу океаном и лодкой, и каждая волна уносила ее к солнцу, поднимая все выше, все ближе к солнцу; затем в грохоте рождающегося мира море и небо слились в одно, море затопило ее, швыряя во все стороны, и она превратилась в солнце.
Когда она снова почувствовала свое тело, оно показалось ей огромным, просторным, словно превратившимся в прерию, покрытую травой. Оно больше ни от чего не зависело. Ее тело было свободным. Она чувствовала его так, как никогда до этого, но она больше не имела над ним никакой власти. Никакая сила теперь. Ничто. Сон.
Шаун тоже заснул, не выпуская ее из объятий. Легкий порыв ветра бросил на них несколько листьев осины, зеленых и золотых. Вернулся зимородок, но теперь он уселся на другой уродливый нарост на стволе ивы, потому что солнце переместилось и его блики на поверхности воды изменились. Примулы дружно начали закрываться.
Уагу, дремавший в норе среди корней тиса, тревожно зашевелился и заскулил.
Редкие капли теплого дождя ласково коснулись спящих и разбудили их.
Пять сестер и единорог
Ей никак не удавалось справиться с волосами. Она никогда не занималась своей прической одна, ей всегда помогала Молли. А сейчас волосы сопротивлялись, выскальзывали из рук; отдельные пряди устремлялись то правее, то левее от нужного места. Она начала нервничать, уже было слишком поздно, ей стало холодно, она устала. Шаун снял колесо, извлек из покрышки камеру, накачал ее и опустил в ручей, чтобы определить с помощью цепочки воздушных пузырьков место прокола. Он расстелил на траве грязную, всю в масле, тряпку и разложил на ней инструменты. Проверив камеру, он очистил ее, смазал клеем место прокола и наложил на него небольшой кусочек резины.
Потом сказал:
— Нам придется подождать, пока клей не высохнет.
— Подождать? Ты знаешь, сколько сейчас времени?
Он спокойно ответил:
— Знаю… Но я также знаю, что место склейки должно просохнуть.
Она ухитрилась, наконец, укротить волосы и спрятать их под шляпкой и вуалью. Шаун собрал колесо и бесконечно долго накачивал его. Мотор некоторое время капризничал, потом все же чихнул несколько раз и заработал. Шаун взобрался на свое сиденье, натянул перчатки на грязные руки и надел каскетку.
— Мне не нравится эта каскетка! — крикнула Гризельда, стараясь перекричать мотор.
Шаун включил задний ход, развернулся, успокоил все три цилиндра и ответил:
— Мне тоже.
Когда они выехали из леса, он добавил:
— Ты скажешь, что мотор вышел из строя и мне долго не удавалось запустить его. С этими автомобилями никогда не знаешь, что может случиться.
— Я не умею лгать! — сказала Гризельда.
— Разве мы можем сказать что-нибудь другое? — пожал плечами Шаун.
Она взглянула на него, пораженная истиной, о которой до сих пор отказывалась думать.
Длинный летний день еще на закончился, солнце висело над горизонтом, но в Сент-Альбане все должны были уже сидеть за столом.
Машина быстро двигалась к багровому горизонту, и в тот момент, когда они увидели море, правая передняя шина снова испустила дух.
Гризельда едва не вспылила, но, быстро сообразив, насколько абсурдным был бы ее гнев, рассмеялась.
Она сошла с машины, а Шаун снова взялся за колесо.
Гризельда сказала:
— Думаю, мне стоит дальше пойти пешком.
Не оборачиваясь, Шаун бросил:
— Может быть.
Но она не ушла. Стоя за спиной Шауна, смотрела, как он возится с колесом. Вскоре она снова начала нервничать.
— Это надолго? Потом опять придется ждать, пока клей просохнет?
— Да, конечно.
Он накачал проколотую камеру. Но воды поблизости не оказалось. Тогда он плюнул на место предыдущей склейки и размазал слюну пальцем. Гризельду чуть не стошнило, когда она увидела, как надулся и тут же лопнул небольшой пузырек.
Шаун сказал:
— Мы слишком мало ждали, клей не высох, и воздух продолжает выходить.
Сорвав с камеры наклеенный кусочек резины, он принялся за ремонт. Снова та же последовательность операций: почистить камеру, поскоблить ее, намазать клеем, ожидать. Не прекращая работы и не поворачиваясь лицом к Гризельде, он говорил:
— Покрышки сильно изношены. Сэр Лайонель заказал новые, но неизвестно, когда они прибудут. Не знаю, сколько еще можно проехать на старых, и я не представляю, как долго проработает мотор до серьезной поломки. Не знаю, как долго мы сможем скрываться от любопытства окружающих. Мне также не известно, как долго твои родители не будут замечать ничего странного в твоих продолжительных прогулках.
Он выпрямился и повернулся к ней.
— Единственное, что я знаю наверняка, так это то, что теперешнее положение дел не может продолжаться, оно не должно продолжаться, это невозможно.
— Замолчи!.. Почему ты так говоришь?
— Ты знаешь, что это правда. Единственное, что может соединять нас в этом мире, — это автомобиль. Стоит лопнуть какому-нибудь болту, и мы больше не сможем встречаться.
