— Говорят, что он нас обжуливает, но он такой умный и приятный жулик, что мы довольны.
— Совсем как в сказке Лафонтена, — улыбнулся ему в ответ бывший министр.
Годиссар помещал свои капиталы и в другие предприятия, помимо театра. Он правильно оценил таких людей, как Граффы, Швабы и Бруннеры, и вошел пайщиком в железнодорожные компании, которые они финансировали. Несмотря на благодушную, беззаботную внешность кутилы, занятого только удовольствиями и костюмами, он был очень оборотист, не упускал своего и извлекал выгоду из огромного опыта в делах, приобретенного им в бытность коммивояжером. Этот преуспевающий выскочка, который не прочь был пошутить на свой собственный счет, снимал роскошную квартиру, отделанную стараниями его декоратора, где задавались пиры всяким знаменитостям. Он был весельчак, любил жить на широкую ногу, старался со всеми быть в ладу, его считали добрым малым, тем более что профессия наложила на него свой воск, как говорил он вместо «лоск», пользуясь жаргоном закулисных остроумцев. Актеры не стесняются в выражениях, Годиссар набрался от них закулисных словечек — в театре в ходу разные словечки — и, желая прослыть человеком незаурядным, уснащал ими свою и без того бойкую речь бывшего коммивояжера. В данный момент он подумывал о том, чтобы продать свою привилегию и, по его собственным словам, перейти к следующим упражнениям. Он хотел стать во главе железной дороги, сделаться солидным человеком, ворочать делами, жениться на дочери одного из самых богатых парижских мэров — на девице Минар. Он надеялся пройти в депутаты и с помощью Попино попасть в Государственный совет.
— С кем имею честь разговаривать? — произнес Годиссар, глядя на тетку Сибо директорским взглядом.
— Я, сударь, экономка господина Понса.
— Ну, как его дела?
— Плохи, очень плохи, сударь.
— Ах, ты черт, как жалко... Надо бы его навестить, это редкий человек...
— Правда, правда, сударь, настоящий ангел... Просто понять не могу, как такой человек служил в театре...
— Что вы, сударыня, театр исправляет нравы, — изрек Годиссар. — Бедняга Понс! Честное слово, таких людей надо беречь... превосходный человек, талантливый музыкант. Как вы думаете, когда он сможет приступить к работе? Театр, к сожалению, все равно как дилижанс — проданы ли места или нет, отбывает в положенное ему время: ежедневно в шесть часов вечера занавес поднимается... Жалость жалостью, а слезами оркестра не заменишь... Ну, так как же его дела?
— Ах, сударь, — вздохнула тетка Сибо, доставая платок и прикладывая его к глазам, — страшно подумать, но я боюсь, как бы, на наше горе, мы его не потеряли, хоть мы и бережем его как зеницу ока... господин Шмуке и я... Я даже для того и пришла, чтобы предупредить вас, сказать, чтобы вы больше не рассчитывали на почтенного господина Шмуке, он все ночи напролет... Что поделаешь, до последней минуты надеешься, мы все старания прикладываем, чтобы вырвать из рук смерти нашего дорогого голубчика... Врач нас не обнадеживает...
— А от чего он умирает?
— От огорчений, от желтухи, от печени, да к тому же еще от всяких семейных неприятностей.
— И от врача тоже, — прибавил Годиссар. — Надо было позвать к нему доктора Лебрена, нашего театрального врача, это ничего бы не стоило...
— Его лечит такой врач, которому можно верить, как богу... но, при всем своем таланте, против стольких причин врач бессилен.
— А уж как мне сейчас оба наши щелкунчика здесь нужны, для музыкальной части новой феерии...
— А я не могла бы их в чем-нибудь заменить? — с наигранной наивностью спросила Сибо.
Годиссар рассмеялся.
— Сударь, я их экономка, они оба мне многое...
— Дорогуша, раз ты смеешься, значит, можно войти! — раздался женский голос, и прима-балерина влетела в кабинет и уселась на единственном диване, который там стоял.
Это была Элоиза Бризту в так называемом «бедуине» из великолепной шали.
— Кто тебя рассмешил?.. Эта дама? На какое амплуа она сюда пожаловала? — сказала балерина, смерив тетку Сибо взглядом, достойным кисти художника, тем взглядом, каким смотрят друг на друга только актрисы.
Элоиза, девица весьма начитанная, пользовавшаяся известностью в мире богемы, приятельница крупных художников, нарядная, изящная, очаровательная, была умнее, чем бывают обычно прима-балерины. Задав свой вопрос, она поднесла к носу флакончик с пачулями.
— Сударыня, красивые женщины одна другой стоят, и хоть я и не нюхаю разных пузырьков с зельями, и не тру себе щеки толченым кирпичом...
— Ну, природа и так его на вас не пожалела, милочка, куда там еще от себя прибавлять, это был бы настоящий плеоназм, — сказала Элоиза, строя глазки директору.
— Я женщина честная...
— Тем хуже для вас, — отрезала балерина. — Не всякую возьмут на содержание, черта с два! Вот я на содержании, да как еще меня шикарно содержат!
— Как же это так «тем хуже»! Сколько бы вы себе «бедуинов» на шею ни навесили и как бы нос ни задирали, а уж насчет обожателей вам за мной не угнаться, да-с, сударыня. Вы красотке трактирщице из «Голубого циферблата» и в подметки не годитесь!
Танцовщица вскочила и вытянулась в струнку, приложив правую руку ко лбу, как солдат, отдающий честь генералу.
— Неужели вы та самая красотка трактирщица, о которой мне рассказывал отец? — воскликнул Годиссар.
— В таком случае, сударыня, вы ни качучу, ни польку не танцевали? Вам уже за пятьдесят перевалило! — заметила Элоиза.
Танцовщица приняла позу и с пафосом продекламировала следующую строчку:
— Послушай, Элоиза, дама не настолько осведомлена, чего ты пристала.
— Так неужто же, сударыня, это вы Новая Элоиза? — сказала привратница с деланным простодушием, в котором сквозила насмешка.
— Вот так отбрила старушка! — воскликнул Годиссар.
— Сто раз говорено и переговорено, — отпарировала танцовщица, — у этой остроты седая борода, придумайте что-нибудь поновей, бабушка... или выкурите папироску.
— Извините, сударыня, у меня слишком большое горе, чтоб тут с вами шутки шутить, — сказала тетка Сибо. — Мои господа оба тяжело больны... чтоб их прокормить и от всяких неприятностей избавить, я сегодня утром все до последнего, даже мужнину одежу, в ланбар снесла, вот и квитанция тут...
— О, дело принимает трагический оборот, — воскликнула красавица балерина. — Что же случилось?
— Вы, сударыня, ворвались сюда, как...
— Как премьерша, — перебила ее Элоиза. — Видите, я вам даже суфлирую!
— Слушайте, я спешу, — сказал Годиссар. — Хватит дурить! Элоиза, это экономка нашего бедного капельмейстера; он при смерти; она пришла сказать, чтоб я больше на него не рассчитывал. Я не знаю, что делать.
— Ах он бедняжка, надо дать спектакль в его пользу.
— Да это же для него разорение! — сказал Годиссар. — На следующий же день ему придется выложить пятьсот франков на богадельню, ведь они там думают, что, кроме их питомцев, в Париже и бедных нет. Нет, уж если вы, голубушка, претендуете на Монтионовскую премию...
Годиссар позвонил, тут же вошел служитель.
— Скажите кассиру, что я приказал принести тысячу франков. Садитесь, сударыня.
— Ах, бедная женщина, вот уж она и в слезы, — воскликнула танцовщица. — Как глупо получилось... Слушайте, мамаша, мы навестим его, успокойтесь. Пойди-ка сюда, чудище, — сказала она директору, отводя его к сторонке.
— Тебе хочется, чтобы я танцевала первую роль в балете «Ариадна». Ты собрался жениться, и ты отлично знаешь, что я могу сделать тебя несчастнейшим человеком!..
— У меня, Элоиза, сердце одето железной броней, все равно как фрегат.
— Я приведу детей от тебя! Я их напрокат возьму.
— Я не скрывал нашей связи...
— Будь дусенькой, возьми на место Понса Гаранжо; он мальчик способный и без гроша в кармане; а я обещаю оставить тебя в покое.
— Да подожди хоть, пока Понс умрет... может, он еще поправится.
— Ох, уж это нет, сударь, — вмешалась тетка Сибо. — С той ночи, как стал заговариваться, он так в себя и не приходит, жаль бедняжку, долго он не протянет.
— Возьми Гаранжо хоть временно! — не отставала Элоиза. — За него вся печать...
В эту минуту вошел кассир с двумя билетами по пятьсот франков.
— Передайте деньги этой даме, — сказал Годиссар. — До свидания, голубушка, ухаживайте получше за нашим старичком да скажите ему, что я навещу его, завтра или как-нибудь на днях... Как только выберу время.
— Да, его песенка спета, — сказала Элоиза.
— Ах, сударь, таких добрых людей, как вы, только в театре и встретишь. Да благословит вас бог!
— По какой статье прикажете провести? — спросил кассир.
— Я подпишу чек. Проведите как наградные.
Уходя, тетка Сибо церемонно присела перед танцовщицей; уже в дверях она услышала, как Годиссар спросил свою бывшую любовницу:
— А Гаранжо за двенадцать дней накатает музыку к балету «Могикане»? Вот если он меня выручит, я возьму его на место Понса!
