Сайлес замолчал и, похлопывая руками по коленям, задумчиво устремил взгляд в землю.
— Значит, ты хочешь, чтобы я вышла замуж, отец? — с легкой дрожью в голосе спросила Эппи.
— Я не стал бы отговаривать тебя, Эппи, — с жаром подтвердил Сайлес, — но сначала мы посоветуемся с твоей крестной. Она может желать только добра и тебе и своему сыну.
— А вот и они! — воскликнула Эппи. — Пойдем им навстречу. Ах, вот твоя трубка! Ты не хочешь снова раскурить ее? — спросила она, поднимая с земли это исцеляющее средство.
— Нет, деточка, — ответил Сайлес, — на сегодня мне довольно. Я думаю, чем меньше я буду курить, тем больше пользы будет.
В то время как Сайлес и Эппи беседовали, сидя на пригорке под полупрозрачной сенью большого ясеня, мисс Присцилла Лемметер упорно возражала своей сестре, убеждавшей ее, что лучше выпить чаю в Красном доме и дать возможность отцу отдохнуть, чем сразу после обеда ехать домой в Уорренс. Они вчетвером сидели у стола в обшитой мореным дубом столовой, угощаясь воскресным десертом из свежих орехов, яблок и груш, красиво переложенных листьями рукою Нэнси еще до того, как в церкви зазвонили к обедне.
Большие перемены произошли в этой столовой, с тех пор как мы заглядывали в нее, — когда Годфри еще не был женат и в доме правил вдовец сквайр. Теперь все отполировано, и нигде нельзя заметить ни пылинки, начиная от дубовых досок пола вокруг ковра и кончая лежащими на оленьих рогах над камином ружьем, хлыстами и тростями старого сквайра. Эти реликвии покойного свекра Нэнси, воспитанная в духе уважения к старшим, свято хранила, остальные же принадлежности охоты и прочих занятий вне дома она перенесла в другое помещение. Кубки по-прежнему украшают буфет, но теперь чеканное серебро не захватано руками, а на дне нет остатков, наводящих на неприятные мысли. В комнате пахнет лавандой и розами, заполнившими вазы из цветного камня. Чистотой и порядком дышит эта некогда мрачная комната, где вот уже пятнадцать лет властвует совсем иной дух.
— Разве вам непременно нужно возвращаться к чаю домой, папа? — спросила Нэнси. — Почему бы вам не остаться с нами? Вечер обещает быть прямо чудесным.
Старый джентльмен, беседуя с Годфри об увеличении налогов в пользу бедных и тяжелых временах, не слышал разговора дочерей.
— Нужно спросить у Присциллы, моя дорогая, — сказал он теперь уже старческим, разбитым голосом. — Она распоряжается и мной и фермой.
— И очень хорошо, что я распоряжаюсь тобой, отец, — отозвалась Присцилла, — не то твой ревматизм давно погубил бы тебя. А что касается фермы, то, случись что плохое, — а в наши времена этого всегда можно ожидать, — ты быстро вогнал бы себя в гроб, потому что тебе некого было бы винить в беде, кроме самого себя. Лучший способ хозяйничать — это дать распоряжаться другому, а самому только ворчать на него. Мне кажется, это многих уберегло бы от удара.
— Да, да, моя дорогая, — подтвердил отец, тихо смеясь, — я и не говорю, что ты плохо распоряжаешься.
— Тогда распорядись так, Присцилла, чтобы вы могли остаться к чаю, — сказала Нэнси, ласково положив руку на плечо сестры. — Ну, пожалуйста! А пока отец будет отдыхать, мы могли бы погулять по саду.
— Дорогая моя, он прекрасно подремлет и в шарабане, ведь править-то буду я. Что же касается того, чтобы остаться к чаю, то я не могу даже слышать об этом. Одна из наших служанок собирается выйти замуж к Михайлову дню, и у нее голова теперь не на месте… Ей все равно, перелить ли свежее молоко в крынки или в корыто для свиней. Все они на один лад. Им кажется, будто мир перевернется из-за того, что они выходят замуж. Так что дай-ка я надену шляпку, и у нас хватит времени погулять по саду, пока будут запрягать лошадь.
Прогуливаясь с сестрой по чисто выметенным дорожкам сада, обложенным ярким зеленым дерном, который составлял приятный контраст с темными сводами деревьев и плотной, как стена, тисовой изгородью, Присцилла сказала:
— Я очень рада, что твой муж обменялся землей с кузеном Осгудом и начнет заниматься молочным хозяйством. Жаль, что вы не сделали этого раньше, — теперь у вас будет чем себя занять. Нет ничего лучше молочного хозяйства, если люди хотят доставить себе немного хлопот, чтобы дни шли быстрее. Что ни говори, а полировать мебель, пока сама себя не увидишь в шкафу, как в зеркале, дело скучное. Между тем в молочном хозяйстве всегда выплывает что-нибудь новое, даже глубокой зимой так приятно, когда заставишь масло сбиваться, хочет оно или нет. Скоро и у тебя будет молочная ферма. Тогда тебе больше не придется скучать, дорогая, — добавила Присцилла, ласково пожимая руку сестры.
— Может быть, Присцилла, — промолвила Нэнси, отвечая сестре встречным пожатием и благодарным взглядом ясных глаз, — но не знаю, удовлетворит ли это Годфри: что для мужчины значит молочная ферма! А я, если грущу, то только из-за него. Я вполне удовлетворена тем, что мы имеем, был бы только он доволен.
— Ах, эти мужчины! — с шутливым негодованием воскликнула Присцилла. — Они положительно выводят меня из терпения: вечно им чего-то недостает и всегда они недовольны тем, что имеют. Они не могут сидеть спокойно в кресле, когда у них ничего не болит, а должны непременно либо сунуть себе трубку в рот, чтобы чувствовать себя на верху блаженства, либо глотать что-нибудь крепкое в промежутках между обедом и ужином. К счастью, наш отец никогда не был таким. И если бы богу угодно было сделать тебя дурнушкой, как меня, чтобы мужчины не бегали за тобой, мы и по сей день могли бы жить своей семьей и нам не было бы дела до людей с беспокойной кровью в жилах.
— Ах, не говори ты этого, Присцилла, — сказала Нэнси, жалея, что вызвала эту вспышку. — О Годфри никто не скажет плохого! Конечно, его огорчает, что у нас нет детей. Каждому мужчине хочется, чтобы было для кого работать и откладывать деньги, а он всегда заранее рисовал себе, как будет возиться с малышами. Другой на его месте еще больше выказывал бы свое недовольство. Он лучший из мужей!
— О, знаю, — возразила Присцилла, иронически улыбаясь, — знаю я этих жен: они то принимаются ругать своих мужей, то вдруг начинают хвалить их так, словно собираются выставить на продажу. Однако нам пора возвращаться — отец, наверно, ждет меня.
Большая одноколка со старой серой лошадью уже была подана к парадной двери, а мистер Лемметер, стоя на каменных ступеньках, от нечего делать рассказывал Годфри, какими достоинствами отличался Спекл в то счастливое время, когда его хозяин еще ездил на нем верхом.
— Я всегда держал хороших лошадей, ты ведь знаешь, — говорил старый джентльмен, желая напомнить людям помоложе свое славное прошлое.
— Не забудьте привезти Нэнси в Уорренс на этой неделе, мистер Кесс! — напомнила на прощание Присцилла, взявшись за вожжи и тронув ими лошадь.
— Я пройдусь полем к каменоломне, погляжу, как подвигаются осушительные работы, — сказал Годфри жене, когда гости уехали.
— Но к чаю ты вернешься, милый?
— Да, я приду через час.
У Годфри было в обычае по воскресным дням не спеша обходить поля и осматривать свое хозяйство. Нэнси редко сопровождала его, ибо женщины того поколения, — конечно, если они не занимались, подобно Присцилле, своей фермой или поместьем, — редко покидали пределы дома и сада, находя достаточный моцион в исполнении домашних обязанностей. Поэтому, если рядом не было Присциллы, Нэнси обычно усаживалась за чтение библии, но, немного почитав, постепенно забывала о тексте, который был у нее перед глазами, и впадала в раздумье.
Впрочем, воскресные мысли Нэнси редко отходили от благочестивых и набожных истин, навеянных раскрытой перед ней книгой. Нэнси не была достаточно сильна в богословии, чтобы ясно улавливать связь между священными документами прошлого, которые она открывала наугад, и своей простой и неприметной жизнью. Но в ней было сильно развито чувство справедливости и ответственности за свои поступки и их последствия для других людей. Эта черта была ярко выражена в характере Нэнси, у которой вошло в привычку вспоминать и весьма строго проверять свои прошлые побуждения и действия. Жизнь ее была довольно однообразна, и часы досуга она заполняла мысленным созерцанием того, что сохранилось в ее памяти за минувшие годы, в особенности за последние пятнадцать лет, прошедшие со времени ее замужества, как бы переживая второй раз свою жизнь и вникая в ее смысл. Она припоминала мельчайшие подробности, слова, оттенки голоса и взгляда в тех сценах, которые открывали для нее новую эпоху в жизни, заставляя глубже понять житейские испытания и отношения между людьми или призывая то к отказу от какого-либо мелкого желания, то к мучительной стойкости в выполнении воображаемого или подлинного долга. И всегда она спрашивала себя, нельзя ли ее в чем-либо упрекнуть. Возможно, что подобное чрезмерное углубление в себя следует считать болезненной склонностью, свойственной высоконравственной натуре при отсутствии всякой внешней деятельности и семейных забот, склонностью, неизбежной для женщины бездетной, с возвышенной душой и очень ограниченными обязанностями. «Я могу сделать так мало — сделала ли я все хорошо?» — такова была постоянно тревожившая ее мысль. И не было голосов, которые отзывали бы ее прочь от этого бесконечного монолога, не было властных требований, которые отвлекали бы ее энергию от напрасных сожалений и чрезмерных угрызений совести.
