Когда молодежь вышла за деревню, осмелели и оживились даже самые робкие. Деревенские пареньки и девушки почувствовали себя здесь в привычной обстановке, они куда лучше приноравливались к ней, чем барышни, студенты и семинаристы. В поле только и раздаваться голосам деревенской молодежи, здесь только и певать деревенские песни.
И они запели. Высоко-высоко начал сын соседей Васарисов. Для таких голосов не подберешь названия в музыкальной терминологии, ибо природа предназначает их лишь для собственной эстрады. Не назовешь их ни тенором, ни фальцетом, как не назовешь сопрано выводящего свои колена соловья или альтом заливающуюся пением иволгу.
Остальные только подтягивали ему. Их было много. И чем больше их было, тем гармоничнее, тем прекраснее звучал первый голос. Вся деревня слушала их пение, и все знали, что к семинаристу Васарису съехалось на проводы много гостей.
Пение оборвалось, как только подошли к Заревой горе. Надо было взобраться на вершину, и все рассыпались в разные стороны. Самые ловкие пытались одолеть подъем с разбега, другие хватали их за полы, соскальзывали обратно, — кругом раздавались крики и смех. В поисках поддержки каждая девушка старалась опереться на руку того, кто ей больше нравился. Поэтому всем были приятны эти минуты подъема, и многие охотно бы продлили их или начали всё сызнова.
Люце держалась за руку Людаса, но не столько пользовалась его помощью, сколько шалила и мешала подниматься в гору. Сегодня это была прежняя, веселая, неугомонная Люце, которую он знал три года назад. Она трепетала от избытка счастья, лицо у нее разгорелось, глаза блестели. Людас ощущал крепкое пожатие ее горячей, сильной руки, и время от времени радость волной поднималась в его груди. Никто не следил за ними, потому что здесь не было ни одного обиженного или недовольного.
Нахохотавшись и нашалившись, Люце сказала, понизив голос:
— Павасарелис, я ужасно довольна проводами и очень благодарна вам. А вы?
— Я и подавно, Люце, ведь это ваша затея. Право, рад, что послушался вас.
Они перекидывались короткими, ничего не значащими фразами. Зато сколько всего угадывалось за ними! Быть может, им, как некогда первобытным детям природы, достаточно было одного слова, одного возгласа, чтобы все было сказано и понято.
— Хорошо?
— Чудесно.
— Ау?
— Ау!
Те, кто добрался до вершины, оглядывались вокруг, любовались открывавшимся оттуда видом и глубоко дышали, чувствуя, как легко и приятно становится в груди.
— Совсем, как в горах, — удивлялся Варненас. — Главное, далеко видно вокруг. Что толку карабкаться на целый километр и больше, если скалы все равно загораживают весь вид. Здесь и взбираться невысоко, а видно полсвета.
Эта гипербола всех развеселила. Некоторые старались угадать, что за места открываются перед ними и какой именно костел виднеется за рощей. Одни уселись, другие растянулись на сухой траве, среди душистого чебреца и палевых невянущих цветов бессмертника.
Васарис стал расспрашивать Варненаса о его жизни за границей, об учении, но возле них тотчас появилась Люция.
— Как интересно, что вы учитесь за границей! — со свойственной ей живостью воскликнула она. — Возьмите туда с собой и Павасарелиса. Вы ведь знаете, он поэт, а в семинарии ему не о чем писать. Еще примется сочинять проповеди в стихах. Читали, какие у него стихи возвышенные и трогательные?
— Какая вы жестокая, Люце, — посетовал Васарис.
Но Варненас с интересом посмотрел на веселую барышню и хлопнул его по плечу.
— Критики, приятель, вообще народ жестокий. А Люце, видать, хороший критик.
Люце запротестовала:
— Неправда, Пятрас! Я вовсе не критик, а просто избалованная читательница. Я не хочу, чтобы меня поучали. Я хочу радоваться, любить, плакать, ненавидеть, хочу чем-то наслаждаться, что-то воображать, — а тут сплошные идеалы! Фи!
Варненас пришел в восторг.
— Васарис, да если у тебя есть такие читательницы, как Люце, иди в поэты. И когда пишешь, помни, что она прочтет это.
Васарис, не отвечая, глядел на запад. Солнце близилось к закату, из-за горизонта поднимались узкие полоски облаков, уже порозовевшие с краев.
Люце вспомнила про бессмертники.
— Павасарелис, помогите мне нарвать. Вы знаете, где их больше всего.
Он посмотрел, что делали другие гости. Все были чем-нибудь заняты. Петрила прогуливался в обществе двух студентов и двух барышень, Йонелайтис и Касайтис рассказывали что-то деревенской молодежи.
Васарис, Варненас и Люце пошли за бессмертниками.
— Вы не сердитесь на меня за такую резкую критику? — спросила Люце Васариса.
— Нет. Вы правду сказали. Но в семинарии иначе трудно. Или так, или вовсе не пиши.
— Ох уж эта семинария! Погодите, скоро окончите ее тогда будете писать получше самого Майрониса.
Варненас усмехнулся, услышав это, но ему не хотелось рассеивать иллюзии товарища, а вернее, Люце.
Вскоре вечерняя свежесть заставила всех собраться в кучу, всем захотелось побегать, пошуметь. Кто-то крикнул: «Хоровод водить!», и тотчас на ровной вершине Заревой горы закружился живой поющий венок. Эти наивные народные игры — непременное развлечение, когда собирается много молодежи — служат удобным поводом для откровенного, невинного флирта. Участники то берутся за руки то гуляют «по саду-садочку», то сходятся, то расходятся, то кружатся, и все это легко приобретает особый смысл, когда парню или девушке удается очутиться в паре с тем, с кем хочется. Эти игры предоставляют семинаристам и молодым ксендзам единственную возможность покружиться с девушками, не вызывая ни у кого чувства негодования Петрила, Касайтис, Йонелайтис и Васарис участвовали в хороводе на равных правах со студентами и другими молодыми людьми. Они пользовались еще большим успехом, потому что у многих девушек было большое желание «покружиться с ксенженьками». Петрила ловко подхватил подругу Мурмайте, а племянница каноника не отпускала от себя Васариса.
— Весело?
— Ах как хорошо!
— Задыхаюсь!
— Умираю!
Однако никто не умер, все кружились еще быстрее. Полы сутан широко развевались позади. Казалось, семинаристы хотели стряхнуть с себя в порыве веселья эти аскетические одеяния, а они, как черные крылья, трепыхались позади, путались в ногах, били по пяткам.
С Заревой горы возвратились, когда солнце давно уж село. Внизу повеяло с лугов холодной сыростью, гуще казался вечерний сумрак на сузившемся горизонте.
Голоса молодых людей глухо звучали в тумане, а сами они напоминали толпу бродяг, нарушающих вечерний покой. Однако они этого не замечали. Они спешили домой усталые, голодные, но веселые. Возле усадьбы навстречу им снова пахнуло теплом, они со смехом и шутками вошли во двор и еще помешкали возле палисадничка и дверей. Старшие уже вернулись и ждали их. Ужин был готов. Хозяева созвали гостей в горницу и усадили за огромный стол. Стало тихо. Одни вполголоса разговаривали с соседями, другие молчали, и все чувствовали себя как-то несмело. Но, кроме клевишкского коньяка, на столе оказалась и водка дядиного приготовления. Были здесь и домашние вина, а желающие могли выпить пива. Вскоре в застольную беседу втянулись многие, с ближайшими соседями изъяснялись посредством слов и чоканья рюмок, а с теми, кто сидел дальше, — взглядами и улыбками. Никто не пил сверх меры, но всем было весело.
Почетные места занимали оба настоятеля, родители Петрилы, дядя с женой, ксендз Йонелайтис, учитель и хозяин. Дальше сидела как попало интеллигентная молодежь: студенты, барышни, семинаристы. Рядом с Люце очутился Варненас, а напротив Людас. Прочие гости заняли оставшиеся места.
Мать Людаса непрестанно ходила вокруг стола, потчевала гостей. Едва она успевала сесть за стол, как тут же, не успев взять кусок, бежала в кухню.
«Бедная мама, — думал, глядя на нее, Людас. — Сколько ей сегодня придется намучиться, набегаться… И ведь рада: сына-семинариста провожают. На будущий год вернется иподиаконом…»
Он посмотрел через стол. Ему улыбались полные жизни черные глаза, белые зубы оттеняли свежий пурпур губ. В этот вечер Люце казалась ему красивее, чем когда-либо. При свете керосиновой лампы и свечей ее лицо, разрумянившееся после хороводов на Заревой горе, играло всеми оттенками молодости, здоровья и веселья.
— Подумайте, Пятрас, — обратилась она к Варненасу, поглядывая искоса на Васариса, — кто бы мог ожидать от Павасарелиса таких бесподобных проводов? Ведь, казалось, он вовсе не создан для мирской суеты.
Варненас посмотрел на них обоих.
— Вы, Люце, соседка Людаса, могли бы и привязать его чуть-чуть к мирской суете. Ему бы это не повредило.
— Пробовала, но все попусту. Поверите ли, два года, как ноги его не было в Клевишкисе.
— О, тогда я беру свои слова обратно, — смеясь, воскликнул Варненас. — Неспроста это, Люце, неспроста! Скорее всего, он бежал от соблазна. Можете мне поверить, я семинарские методы знаю.
