Томь была такая? Тогда, бывало, плывёшь — себя видишь. До чего чистая была эта речка, бегущая с гор. А теперь залезешь чистой, а вылезешь в нефти. Ах катера, катерюги, как же вы укатерили реченьку… Тогда в речке жили осётры в рост человека, а сейчас выловят лаврики задохлого малька с мизинец — кошка нос воротит. Нефть есть не подучена…
Не лишний багаж благородное сердце.
Виктор Астафьев
В Истоке, на борской закраине, потонувшей в глухих, в матёрых снегах, едва подскреблись бабушка с Ларисой к нужной избёшке, как на крыльцо выскочил раздёжкой мужчина — в одной рубахе да с шапкой в кулаке — в поклоне, касаясь шапкой пола, зовёт в дом:
В Истоке, на борской закраине, потонувшей в глухих, в матёрых снегах, едва подскреблись бабушка с Ларисой к нужной избёшке, как на крыльцо выскочил раздёжкой мужчина — в одной рубахе да с шапкой в кулаке — в поклоне, касаясь шапкой пола, зовёт в дом:
— А мы вас ждём! А мы вас ждём! Как Бога…
Таисия Викторовна смотрит на него устало-осуждающе. Реверансы ей эти тошнотны.
Она быстро входит, снимает верхнее и, спросив глазами, где больная, стремительно идёт за ним в боковую комнату.
Увидев больную, Таисия Викторовна отмякает, холодность ссыпается с неё сухими льдинками, и она, садясь на пододвинутый к койке табурет, уже с лаской берёт тихую руку и поверх неё кладёт свою другую руку. Слабо пожимает.
— Ну, хвалитесь, чем богаты.
Говорит Таисия Викторовна мягко, с поощрительной улыбкой.
Сколько вьётся Лариса с бабушкой по больным, всё больше убеждается, что бабушка какая-то не от мира сего. Она просто влюблена в больных до беспамятства! Возле больного она воскресает! Выше больного никого не знает! Тут ей и сам Бог не в копейку! Увидит человека и больше её ни для кого нет. На всем белом свете никого, ни одной души нет для неё кроме вот этой единственной неможницы. Поскорей выяснить диагноз, поскорей выломить злосчастную из горя!
Истовое желание её видимо всем, и страдалица, робко смелея, с твердеющей верой в удачу заходится рассказывать.
— Да чем жа я богачка?… Чужая болесть даст поесть, а про свою про беду и сказать не могу… Сёдни ночь не спала… вся в боли… Глаз с глазом не сошёлся…Такое богатствие, что и не знашь, как от него отхватиться. Толку не сведу… Вже четыре зимы страдамши лежу в боли… Лежу на пласту… Боженька до-олго терпит, да болько бьёт… К кому я тольке ни кидалась… Да, видать, не тем углам кланялась… Первым долгом в диспансер по кожному. Никакоечкой мне помощи не подали. Я за реку в туберкулёзный. Не успела глаза обогреть, шлют… гонют транзиткой дальшь. Подсоветовали в онкологичку бечь… к узникам смерти… Приняли там. Навели на лечению. Десять сеансов. Оттаскалась… Дали коротко отдыхнуть. Опеть на десятку сажают… Немного продохнусь… По-новой пристегни десять лучей… Мне от этих киносеансов погоду не устроило… Ни мой Бог не полегчало… Насоветовали шатнуться в больницу мэвэдэ. [72] Пошла… Если камень не шевелить, под него вода не бежит… Тамочки прийняла я, курица безухая, [73] двадцать лучевых сеансов и как в лужу. Ни грамочки не подмогло… Стала, как бык, не знаю, как быть. Напоследе усоветовали мне солнечны лучи. Примала цельно лето и всёшенько без полезности. Разлезалось у меня больша и больша, и така корка наросла — как железо… Боль приживчива… Мочей моих не хватает… Едешь парой… то левой, то правой… А большь всё ахом да охом… Заболеть недолго, вылечити трудно… Такоти, болезная…
Таисия Викторовна опасливо потянула к себе старушку за локоть.
— Сядем-ка…
Старушка перепуганно замахала руками:
— Ох да вы, докторь!.. Оха вы, Таись Боговна! Да я вже год не сидела! В улёжку под святыми лежу… Бо-олько… Как эту корку пошевелят, так с-под неё кровушка не фонталом ли содит… Дошла я основательно… Тольке что помереть… Я всё вам, болезная, нараз обсказала, показала всё своё бедствие. Вы ско-ольких больнуш сняли со смертной постели… Возьмить нараде Христа и меня на свои капельки святыя. Капельками вы взняли соседку мою Пятачиху… Мы вроде как роднистые… У моей бабки сарафан горел, а её дед руки погрел… Такое вот родствие… Мне всё подноготно ведомо. Начали вы потиху с одной каплюшки, потом стали выдавать на раз по две… Потиху, неразбежисто… Тихий воз на горе повсегда первый будет… Да-а… А как жа, хворь низзя бить в лоб, низзя. А то эта фуфыня дошлая зна, где и твой лобешник. Та-ак в ответку звезданё — дух прочь!.. Уж как расхорошо, уж как часто да складно поёт мне Пятачиха про ваши царь-капельки. На ейных руках тепере вся домашность, ломом ломит на заводе. А была пора… Совсем бабёшку скрутило. Дело давнёшне, а в учебу гожается. Пришаталась на приём в диспансерий, а врачуны нараз врасполох валются на неё с операцией срочной. Да разь она перенесла б операцию? В ей же было весу сорок два кило! И боязко. Тоды хирург… Фамильность его какая-т с напёком… Уроде как царская…
— Грицианов? — подсказала Таисия Викторовна.
— Он! Он! Он прямо и наругал. Делай операцию! Все-таки два-три месяца поживёшь! И с его резучих слов поймала моя Пятачиха, взяла резон: что так смерть, что так смерть. И вырешила уйти без результата. Нету никаких лечений и помощи от врачунов. Чирья знай вырезывают, да болятки вставляют… И расположилась Пятачиха по всяким подсказкам вылезти из болезни. Как-то в разговоре с одной недужницей услыхала про вас… Вы и подбери её на свои капельки. Стала моя Пятачиха спать, боли как ножом обрезало. То ела — хворому всё горько! — закусывала как воробей, а то разбежалась есть. Слоновий явился аппетит и на еду, и на сон. Только поела, тут упала и пропала — уснула без задних гач. Начали вы её своими божьими капельками готовить к операции. Упустя три недели легла она на стол. Чувствовала себя расхорошо, и вес прибыл. Уже сорок семь кило. Немного навела тело, подправилась. Операция сошла благополучно за три часа и сорок восемь минут. Сердечного укола не приняла, из памяти не выходила и в памяти привезли в палату. На вторы сутки мела лазаретны и домашни обеды, всё заподряд мела от картошки до селёдки. А вот кого клали под операцию, да не лечили вашими генерал-капельками, не уцелели. В одной палате с ей лежали Баулова, Танюка Зайчикова, Филимониха, Сонюшкина, Журова,
