другие личные вещи.
Тедди как будто не обращал внимания на то, что кто-то встал в ногах его шезлонга – и не только встал, но и отбросил тень на его блокнот. Однако, несколько человек в одном-двух рядах за ним оказались более восприимчивы. Они смотрели на молодого человека, как, пожалуй, умеют смотреть только люди в шезлонгах. Впрочем, в молодом человеке чувствовалась такая невозмутимость, что казалось, он может простоять так сколько угодно, при одном маленьком условии – что будет держать хотя бы одну руку в кармане.
– Здрасьте! – сказал он Тедди.
Тедди поднял взгляд.
– Здравствуйте, – сказал он. Блокнот он частично закрыл, частично дал страницам закрыться.
– Не против, если я присяду на минутку? – спросил молодой человек, источая, похоже, безграничную сердечность. – Этот шезлонг не занят?
– Ну, эти четыре шезлонга – моей семьи, – сказал Тедди. – Но родители еще не встали.
– Не встали? В такой-то день, – сказал молодой человек. Он уже опустился в шезлонг справа от Тедди. Шезлонги стояли так тесно, что их подлокотники соприкасались. – Это святотатство, полнейшее святотатство, – сказал он и вытянул ноги, необычайно грузные в бедрах, почти как два человеческих тела. Одет он был, по большей части, в обмундировку Восточного побережья: сверху стрижка бобриком, снизу поношенные броги [69], а между ними довольно пестрая форма: шерстяные носки цвета буйволовой кожи, угольно-серые брюки, рубашка с отложным воротником на пуговицах, без галстука, и пиджак в елочку, выглядевший так, словно его должным образом состарили на каких-нибудь популярных семинарах для аспирантов Йеля, Гарварда или Принстона. – О, господи, какой божественный денек, – сказал он с чувством, щурясь на солнце. – В отношении погоды я совершенно беспомощен, – он скрестил грузные ноги в лодыжках. – Между прочим, за мной водится воспринимать самый нормальный дождливый денек как личное оскорбление. Так что это для меня просто манна небесная, – голос у него был, что называется, хорошо поставленным, однако звучал не просто убедительно, а так, словно он в таком ладу с собой, что все, что бы он ни сказал, прозвучит вполне прилично – умно, начитанно, даже увлекательно и заразительно – хоть для Тедди, хоть для людей, сидящих за ним, если они слушали. Он искоса глянул на Тедди и улыбнулся. – А как у вас с погодой? – спросил он. Улыбка его не была натянутой, но она была светской, или разговорной, и обращалась, пусть и опосредованно, к его собственному эго. – Погода никогда не беспокоит вас сверх всякой разумной меры? – спросил он, улыбаясь.
– Я не воспринимаю погоду как что-то личное, если вы об этом, – сказал Тедди.
Молодой человек рассмеялся, откинув голову.
– Чудесно, – сказал он. – Зовут меня, кстати, Боб Николсон. Не уверен, что мы дошли до этого в спортзале. Как вас зовут, мне, разумеется, известно.
Тедди приподнялся одним боком и убрал блокнот в боковой карман шортов.
– Я смотрел, как вы пишете – вон оттуда, – сказал Николсон, указав на верхнюю палубу. – Боже правый. Трудились вы аки пчела.
Тедди взглянул на него.
– Я записывал кое-что в блокнот.
Николсон кивнул, улыбаясь.
– Как вам Европа? – спросил он светски. – Понравилась?
– Да, очень, спасибо.
– Где вы все побывали?
Тедди вдруг нагнулся вперед и почесал себе икру.
– Ну, у меня бы ушло слишком много времени, чтобы назвать все места, потому что мы взяли с собой машину и проезжали довольно большие расстояния, – он откинулся на спинку. – Но мы с мамой были, в основном, в Эдинбурге, в Шотландии, и в Оксфорде, в Англии. Кажется, я говорил вам в спортзале, что мне нужно было давать интервью в обоих этих местах. В основном, в Эдинбургском университете.
– Нет, не припомню, чтобы говорили, – сказал Николсон. – Мне интересно, вы уже делали что-то подобное? Как все прошло? Мурыжили вас?
– Прошу прощения? – сказал Тедди.
– Как все прошло? Интересно было?
– Временами да. Временами нет, – сказал Тедди. – Мы довольно-таки задержались. Отец хотел вернуться в Нью-Йорк чуть раньше, чем этот корабль. Но приезжали люди из Стокгольма, в Швеции, и из Инсбрука, в Австрии, чтобы встретиться со мной, и приходилось их ждать.
– Всегда так бывает.
Тедди впервые посмотрел прямо на него.
– Вы – поэт? – спросил он.
– Поэт? – сказал Николас. – Боже, нет. Увы, нет. А почему вы спросили?
– Я не знаю. Поэты всегда воспринимают погоду так лично. Они всегда суют свои чувства туда, где нет никаких чувств.
Николсон, улыбаясь, сунул руку в карман пиджака и достал сигареты и спички.
– Я, скорее, считаю, что это их визитная карточка, – сказал он. – Разве не чувствами поэты озабочены прежде всего?
Тедди, похоже, не слышал его или не слушал. Он рассеянно смотрел в сторону или поверх двух дымовых труб на спортивной палубе.
Николсон закурил сигарету не сразу, поскольку с севера дул легкий бриз. Откинувшись, он сказал:
– Я так понимаю, вы не слабо взбудоражили эту бостонскую…
– «Цикады голос ничем не выдает, как смерть ее близка», – сказал вдруг Тедди. – «Никто не идет по этой дороге, осенний вечер [70]».
– Что это было? – спросил Николсон, улыбаясь. – Скажите еще раз.
– Это два японских стихотворения. В них не так уж много чувственного элемента, – сказал Тедди. Он резко подался вперед, наклонил голову вправо и легонько похлопал ладонью по правому уху. – У меня еще осталась вода в ухе со вчерашних занятий по плаванию, – сказал он и хлопнул себя по уху еще пару раз, затем откинулся, положив обе руки на подлокотники. Шезлонг был, разумеется, обычного взрослого размера, и Тедди выглядел в нем совсем маленьким, но при этом совершенно расслабленным, даже безмятежным.
– Я так понимаю, вы не слабо взбудоражили эту бостонскую кучку педантов, – сказал Николсон, глядя на него. – После тех последних скромных дебатов. Всю исследовательскую группу Лейдеккера, более-менее, насколько я понимаю. Полагаю, я вам говорил, что довольно долго болтал с Алом Бэбкоком в прошлый июнь. В тот же вечер, между прочим, когда прослушал вашу пленку.
– Да, точно. Вы мне говорили.
– Я так понимаю, они не слабо взбудоражились, – гнул свое Николсон. – Из того, что мне рассказал Ал, вы все один раз до позднего вечера чесали языками – полагаю, тем же вечером, когда вы записали эту пленку, – он затянулся сигаретой. – Насколько я в курсе, вы сделали кое-какие предсказания, которые взбудоражили этих ребят, дальше некуда. Это верно?
– Хотел бы я знать, почему люди придают такое значение чувствам, – сказал Тедди. – Мои мать с отцом считают, что ты не человек, если не считаешь множество вещей очень грустными или очень досадными или очень-очень несправедливыми, вроде того. У отца зашкаливают чувства, даже когда он читает газету. Он
