Вскоре хозяин заметил, что человек, которого он взял к себе в дом, умеет не только писать и говорить на разных языках, но и ругаться. А в дом частенько захаживали сомнительные коммерсанты, и кубинцу надоело, что они не понимают, когда он напрямик высказывает свое мнение о них. Хозяин обрадовался, что он сможет делать это с помощью пришельца, и предложил ему место. Теперь между ними, по мнению хозяина, должны были установиться вполне дружеские и почти честные отношения — нечто вроде договора двух мошенников. Кстати, чтобы не было недоразумений, поясним, что хозяин был уроженец и старожил Кубы, родом из Камагуэя (таких там называют „камагуэно“) и в прошлом занимался скотоводством в саваннах; потом оказалось, что в нынешнее корыстолюбивое время мало быть повелителем стад и батраков. Тогда камагуэно, пожав плечами, занялся торговлей на манер старых и славных буканьеров, когда-то совершавших набеги на острова. Словом, este hombre,[65] как он называл нашего героя, годился ему для переговоров на языке противника, чтобы соблюсти тем самым проформу учтивости, хотя единственной целью камагуэно было грабить и топить вражеские корабли. Людей себе надо подбирать, как подбирают племенных быков — придирчиво и не без проницательности: вот этот бык малость хромает, но, ручаюсь вам, сударь, он даст хорошее потомство… este hombre, правда, странный и рассеянный человек, однако кое-что умеет. И старый пират шел посоветоваться с женой. У нее пухли ноги, поэтому она вечно сидела где-то в задних комнатах и раскладывала карты. Пот, как вечные слезы, катился по ее одутловатому, морщинистому лицу. Никто никогда не видел ее, лишь изредка было слышно, как она басистым голосом отчитывала свою чернокожую служанку.
Кстати сказать, кубинец торговал не только сахаром, пиментом, мелассой и другими дарами благословенной природы Антильских островов. Главным его занятием были различные финансовые и ростовщические операции. Приходили разные типы, иной раз очень подозрительные, — черт его знает, какого только сброду не встретишь на этом свете! Один предлагал основать фирму для экспорта имбиря, ангостуры, мускатного ореха и малагетового перца где-то на Табаго. Другой уверял, что на Гаити есть залежи битума. Третий говорил, что надо организовать экспорт древесины: дерева кубави, твердого, как панцирь, пипири, которое никогда не гниет, Santa Maria или corkwood[66], которое легче коры алжирского дуба. Предлагали разбить какаовые, ванильные или сахарные плантации в таких-то и таких-то местах, где еще дешевы рабочие руки, или открыть производство крахмала из маниока, момбитового джема, вытяжки из коры квассии. Иные посетители прожили на островах целых три месяца и авторитетно толковали о том, что здесь можно торговать, что и где следовало бы устроить. Более опытные предлагали организовать вербовку рабочей силы, земельные спекуляции или акционерные общества под негласным покровительством властей. Старый камагуэно слушал, прищурив глаза, и жевал черную сигару. Из-за больной печени он был недоверчив и вспыльчив. Мало-помалу на всех островах — их тут господь бог разбросал видимо-невидимо — у него появились доли в разных предприятиях, или собственные сахарные и какаовые плантации, сушильни, мельницы, перегонные установки; были у него и земельные участки в джунглях, которые приобрели его компаньоны, впоследствии сбежавшие или умершие от пьянства и лихорадки.
Сам камагуэно, страдая печенью и суставным ревматизмом, почти не выходил из дому, но много мелких пиратов, воров, морено[67] и плутоватых метисов возилось, хлопотало, шумело, бражничало и распутничало в его владениях, во всех концах этого дьявольского, экзотического края. Сюда, в прохладный белый дом, где во внутреннем дворике журчит зеленоватая вода в толедском фаянсе, почти не доносился шум внешнего мира. Случалось, правда, что в дом врывался вдруг изможденный, высохший, как стручок кассии, человек с горячечными глазами и кричал, что он разорен, что его обобрали. Но для таких случаев хозяин держал троих мосо[68], когда-то служивших у него пастухами в саваннах; они выкидывали пришельца за дверь. „Да, было времечко: едешь верхом, а кругом трава в человеческий рост. Впереди на холме стоит старое раскидистое дерево. Станешь в его тени и видишь на многие мили вокруг. Вон там волнуется трава — это пасутся мои стада… А нынче люди скандалят из-за жалких долларов, словно речь идет бог весть о каком важном деле. Такие же сволочи, как те, что превратили саванны в сахарные заводы, вместо черных быков развели здесь зебу, скотину горбатую и вялую, — она, мол, дешевле…“
Старый кубинец словно в удивлении поднимает мохнатые брови. „И такие люди думают, что я стану с ними церемониться. Да ведь все они чужестранцы, с какой же стати?..“
XXV
Странные карты выпали сегодня старой даме: пропасть денег и какая-то беда. Este hombre родом из богатой и знатной семьи… Вдобавок еще женщина, споры и письмо откуда-то. Насчет женщины — непонятно, ведь в доме никого нет, кроме нее самой, а мулатки, понятно, не в счет.
Неприлично сеньоре заниматься предсказаниями и тем самым знаться с нечистой силой; поэтому хозяйка позвала старую негритянку, которая с помощью страшно засаленных карт, рома и заклинаний умела разобраться во всем. Раскинув карты, морена затараторила так быстро, что старая сеньора половины не поняла. Словом, опять осталось неясно, что же сулит судьба. И на этот раз карты сказали о больших деньгах, дальней дороге, женщине и страшном несчастье, которое негритянка наглядно изобразила дикими жестами, указывая на пол… На полу ничего не было, только медленно полз какой-то жучок. В тот момент, когда чернокожая гадалка исступленно жестикулировала, он остановился, поджал ножки и прикинулся мертвым.
Так или иначе, но это было предостережение. И если кубинец пренебрег им, то и в этом проявилась высшая необходимость. Прежде всего он купил для este hombre документы человека, умершего в больнице. Надо же было дать ему какое-нибудь имя и личность. Este hombre не возражал против того, чтобы стать мистером Джорджем Кеттельрингом — очень подходящая фамилия, может быть и американской, и немецкой, и всякой другой, звучит солидно и правдоподобно. Джордж Кеттельринг так Джордж Кеттельринг. Никто не станет осведомляться, откуда он взялся, потому что он совсем не похож на новичка. В доме его называют „эль секретарио“, что не означает ничего определенного. Главная его обязанность — переводы и корреспонденция. Когда новоявленный Кеттельринг впервые написал черновик, он вдруг смутился и уставился на свой почерк — видимо, напомнивший ему о чем-то глубоко личном, чего он никак не мог восстановить в памяти. Наверное, в линиях почерка отразилось его потерянное „я“. С тех пор он писал только на машинке, слегка развлекаясь масштабами и сложностью торговых интересов своего принципала. „Слегка развлекаясь…“ — правильно сказано! Шла ли речь о процентах с капитала, или о мелассе, о рентабельности табачных плантаций, или о коллективном договоре с цейлонскими кули на Тринидаде, о земельных участках в Сан-Доминго или на Мартинике, о сахарном заводе на Барбуде или торговой конторе в Порт-о-Пренсе, — для Кеттельринга это были не настоящие люди, имения, товары и деньги, а что-то вроде забавной игры, забавной тем, что они далеки и нереальны, словно разговор шел об ипотеке на Альфе в созвездии Кентавра, об урожайности полей на Альголе или узкоколейке между Малой Медведицей и созвездием Арктура.
С торговой и общечеловеческой точки зрения не очень приятно, если секретарь взирает на дела, капиталовложения и закладные хозяина с такой астральной высоты. И старый камагуэно не раз недовольно поднимал брови, когда este hombre как-то странно и насмешливо усмехался, услышав новое имя. Конечно, человеку не по душе, если к его имуществу относятся несерьезно, словно это какой-то мираж. Но вскоре старый флибустьер заметил и в этом выгодную сторону: мистер Кеттельринг, не моргнув глазом, писал все, что угодно. Скажем, надо лишить кредита плантатора, который отчаянно надрывается где-то там на Мария-Галанте, уволить людей с работы, схватить кого-то за глотку. Иной раз даже у хозяина не поворачивался язык, и старик пыхтел и медлил, опасаясь возражений. Но este hombre знай стучал на машинке и с веселым любопытством поднимал глаза: ну что там дальше? Когда-то у камагуэно служил писарь, старик испанец. Тот с пеной у рта спорил с хозяином, когда приходилось писать подобные письма; плакал и убегал в слезах; возвращался пьяный и, сквернословя, садился за письма с видом человека, проклятого судьбой, понося свою мать, как последнюю шлюху.
Теперь все шло гладко, чертовски гладко. Прямо как по маслу. Старому кубинцу даже не по себе становилось от этого. Теперь уже не надо диктовать, достаточно пожать плечами над письмом фермера, у которого паразиты сожрали сады, — мистер Кеттельринг сам напишет что полагается, и бедняга фермер может идти вешаться. Похоже, что у мистера Кеттельринга нет совести. Видно, она потеряна вместе с памятью…
