— Я полагал, что этот участок больше, — подумал Дюрталь, повернув обратно.
У изголовья крестообразного водоема погрузился в созерцание исполинского деревянного креста, который высился, отражаясь в зеркальной глубине. Обращенный к воде задней стороной, он врезался в гонимую ветром легкую зыбь и, словно виясь, опускался на чернеющую плоскость. Мраморное тело Христа скрывалось за древком и лишь руки белели, виднеясь из-за орудия пытки, судорожно искривленные во влаге вод.
Присев на траве, Дюрталь рассматривал сумрачное отражение простертого креста и размышлял о душе своей, затуманенной грехом, подобно пруду, затемненному ложем мертвых листьев. И он болел душою за Спасителя, которого он призывает сойти в его душу, окунуться туда, в муки горшие страстей Голгофы, свершившихся на высоте вольного простора, средь бела дня, с поднятою головой, которого обрекает снизойти среди ночной тьмы в глубокий смрад, в мерзостную грязь порока!
— Ах! Настало время пощадить Его, очиститься, рассеять мрак! — воскликнул он. И всколыхнулся лебедь, застывший неподвижно в одном из рукавов пруда, поплыл, и отразилась его безмятежная белизна на взволнованной поверхности вод.
Дюрталь подумал об отпущении, которое, быть может, даруется ему, открыл требник и начал исчислять свои грехи. Как и накануне, пронзал он в самоуглублении свое Я, и брызнули из почвы его души ключи слез. «Не надо терять самообладания. — И он затрепетал при мысли, что снова задохнется, не сможет говорить. Решил начать исповедь наоборот, перечислять сперва мелкие грехи, а важные оставить под конец, и в заключение признаться в любострастных прегрешениях. — Если и не выдержу, то все же смогу объясниться в двух словах. Бог мой, лишь бы не молчал по-вчерашнему приор, лишь бы дал мне отпущение!»
Отогнав печаль, отошел от водоема, и снова выбравшись в свою любимую ореховую аллею, занялся внимательным обзором деревьев. Они возносили огромные стволы, обрамленные красноватыми молодыми побегами, обросшие серым серебром мхов. Словно расшитая жемчугом пелена Богородицы, облекала их сегодня утром роса узорами своих прозрачных капель.
Сел на скамью, но собирался дождь и, боясь промокнуть, он возвратился в свою келью.
Не чувствовал никакого желания читать и с лихорадочным нетерпением рвался навстречу тому грозному часу, когда освободится и покончит наконец с бременем души; невольно молился, бормоча неосознанно слова молитв, и объятый смятением, сокрушаемый страхами, помышлял только о надвигающейся исповеди.
Спустился вниз незадолго до положенного часа, и у него захватило дух, когда входил в аудиторию.
Взор невольно остановился на аналое, на котором вчера он так тяжко страдал.
«Боже, опять упасть на эти иглы, мучиться на этом ложе пытки!» — Он силился оправиться, собраться с духом — и вдруг встрепенулся — послышались шаги монаха.
Открылась дверь, и впервые решился посмотреть на приора Дюрталь. Пред ним был другой человек с другим лицом, производивший теперь иное впечатление, чем издалека. Надменность профиля уравновешивалась мягкостью лица. Высокомерность черт ослаблялась взором, простодушным и глубоким, проникнутым покорной радостью и скорбным состраданием.
— Итак, — начал он, — не смущайтесь. Господь знает ваши грехи, и Ему лишь одному вы поведаете их.
Преклонив колена, долго молился, затем сел, как и вчера, возле аналоя. Нагнулся к Дюрталю и приготовился слушать.
Ободрившись, без особого страха приступил к исповеди кающийся. Обвинял себя во всех грехах, свойственных людям: в недостаточном милосердии к ближнему, злоречии, ненависти, безрассудных суждениях, несправедливости, лжи, тщеславии, гневе…
Монах на миг перебил его.
— Вы, кажется, упомянули сейчас, что в юности делали долги, — уплатили вы их?
На утвердительный знак Дюрталя заметил: «хорошо» и продолжал:
— Принадлежали вы к тайным обществам? Дрались на дуэли? Я спрашиваю вас потому, что грехи эти отпускаются особо.
— Нет? Хорошо. — И замолк.
— По отношению к Богу виню себя во всем, — говорил Дюрталь, — как я открылся вам еще вчера, я всем пренебрегал со времени первого причастия, все покинул — молитвы, богослужения, все. Отрицал Бога, хулил Его, утратил совершенно веру.
Дюрталь остановился.
Дошла очередь до преступлений плоти. Его голос ослабел.
— Не знаю, как говорить об этом, — произнес он, подавляя слезы.
— Вчера вы признались мне, — кротко ответил монах, — что творили всякое зло, воплощенное грехами сладострастья?
— Да, отец. — И прибавил, содрогаясь: — Нужно ли входить в подробности?
— Нет, я только спрошу вас — так как это изменяет природу греха — не согрешали ли вы сами с собой или с лицами одного с вами пола?
— После школы — нет.
— Впадали в любодейство?
— Да.
— И в отношениях ваших с женщинами вы допускали все мыслимые излишества?
Дюрталь сделал утвердительный знак.
— Хорошо, этого довольно.
И монах замолчал.
Дюрталь задыхался от отвращения, и тяжко досталось ему признание в своих бесстыдствах; все еще гнетомый позором, он почувствовал уже некоторое облегчение, как вдруг закрыл голову руками.
Воскресло воспоминание кощунства, соучастником которого сделала его госпожа Шантелув.
Запинаясь рассказал, что из любопытства присутствовал на черной мессе.
Приор слушал неподвижно.
— Посещали вы эту женщину потом?
— Нет, я отшатнулся в ужасе.
Траппист подумал и спросил:
— Все?
— Мне кажется, что раскрыл все, — ответил Дюрталь.
Приор несколько минут хранил молчание, затем задумчивым голосом заговорил:
— Сильнее вчерашнего поражен я изумительным чудом, которое сотворило с вами небо.
Вы болели, болели до такой степени, что воистину применимы к душе вашей слова, которые изрекла о теле Лазаря Марфа: «Jam foetet» — «Уже смердит»! — И Христос как бы воскресил вас. Но не заблуждайтесь: обращение грешника не означает еще его исцеления, но лишь выздоровление. И такое состояние выздоровления длится иногда несколько лет, затягивается надолго.
Вам надлежит принять твердое решение остерегаться отныне возврата вашего недуга, стараться сделать все, от вас зависящее, чтобы воскреснуть. Орудием спасения вашего послужит молитва, таинства покаяния и причащения Святых Тайн.
Молитва? Она ведома вам, — вы не удалились бы сюда после такой жизни, как ваша, если б сперва не испытали действия ревностной молитвы.
— Ах, я молился так плохо!
— Все равно — важно, что вы желали горячо молиться! Исповедь? Она была мучительна для вас, будет отныне легче, не потребуется сознания годами накопленных грехов. Теперь беспокоит меня ваше причастие. Не без основания боюсь я, что, отчаявшись в силе плотских искушений, демон именно здесь подстерегает и попытается отстранить вас от него, так как злой дух прекрасно понимает, что никакое излечение невозможно вне этого божественного установления. Напрягите на этом все ваше внимание. После минутного раздумья монах продолжал:
— Святое причастие… вам оно нужнее, чем другим, вам суждено испить больше горя, чем существам менее образованным, существам более простодушным. Воображение истерзает вас. Оно вас толкнуло на многие грехи, оно же справедливым возмездием принесет вам тяжкие страдания. Оно — плохо закрытая дверь вашего Я, через него может проникнуть и раствориться в душе вашей демон. Бдите и ревностно молитесь, чтобы Господь помог вам. Скажите, есть у вас четки?
— Нет, отец мой.
— В голосе, которым вы произнесли это «нет», мне почудился оттенок враждебности.
— По правде, меня слегка смущает такое механическое орудие молитвы. Мне кажется, не знаю почему, что через несколько секунд я утрачу смысл повторений. Рассеюсь, буду, наверно, лепетать глупости.
— Знавали вы, — спокойно возразил приор, — отцов семейств? Дети бормочут им ласки, рассказывают невесть что, и, однако, они слушают с восхищением! Почему не допускаете вы, что Господь Бог, Отец наш благой, не любит внимать детям, даже когда они бессвязно, запинаясь, лепечут свои детские просьбы!
И помолчав, продолжал:
— В вашем ответе я чую отпечаток козней диавольских, ибо велика благодать, сопряженная с четками — истинным венцом молений. Пресвятая Дева сама раскрыла святым это орудие молитвы. Возвестила, что оно радует ее. И этого довольно, чтобы полюбить их.
Сделайте так ради Нее, могущественной помощницы вашего обращения, предстательствовавшей пред Сыном о спасении вашем. Вспомните, что Господь Бог восхотел, чтобы чрез Нее нисходила на нас вся благодать. Как непреложно свидетельствует о том святой Бернар: «Totum nos habere voluit per Mariam» [60].
После новой паузы монах прибавил:
