— Отель «Ройял», Истбурн. А что?
— А то, — сказал я и взял еще один сэндвич с огурцом, — что завтра же непременно позвоню ей с утра и расскажу, что творится в этом бедламе.
Не помню уж, с чего тогда зашел разговор, но Дживс однажды заметил, что «сон животворящий распутает клубок дневных забот». «Бальзам больной души[58]» — так он тогда выразился. В том смысле, если я правильно понял, что когда дела идут из рук вон, жизнь может снова показаться сносной после восьмичасовой отключки.
По-моему, все это чепуха на постном масле. Мне сон редко помогает, не помог и на этот раз. Я отправился на покой с самыми мрачными предчувствиями, но когда я, выражаясь высоким стилем, открыл глаза навстречу новому дню, то ситуация, сложившаяся в «Бринкли-Корте», показалась мне еще более безнадежной. Кто знает, спрашивал я себя за завтраком, отставив в сторону почти не тронутое яйцо всмятку, что сумела раскопать мамаша Артроуз? И кто может поручиться, что в самом скором времени Уилберт не почувствует, что сыт по горло моей назойливостью, и просто не накостыляет мне по шее? Уже сейчас весь его вид выдает человека, которого тошнит от общества Бертрама Вустера и который, в случае, если последний снова вздумает мозолить ему глаза, вынужден будет принять решительные и адекватные меры.
Погруженный в столь невеселые мысли, я во время обеда ел без всякого аппетита, хотя Анатоль в который раз превзошел самого себя. Я вздрагивал всякий раз, как Артроузиха бросала подозрительный взгляд на папашу Глоссопа, суетившегося у буфетной стойки, а уж от долгих влюбленных взглядов, которыми ее сын Уилберт одарял Филлис, у меня просто мороз пробегал по коже. После обеда он, скорее всего, пригласит барышню прогуляться с ним на Тенистую поляну, и напрасно надеяться, что он не испытает раздражения или даже глубокой обиды, когда я снова составлю им компанию.
К счастью, когда мы поднялись из-за стола, Филлис сказала, что пойдет к себе печатать речь для папочки, и я ненадолго успокоился — во всяком случае по этому поводу. Даже нью-йоркский плейбой, привыкший с пеленок гоняться за блондинками, вряд ли решится последовать за ней и строить куры в ее комнате.
Видимо, осознав, что ничего конструктивного в этом направлении ему сейчас предпринять не удастся, он задумчиво объявил, что пойдет прогуляться с Крошкой. Это, как я понял, был его излюбленный способ смягчать горечь разочарования, и весьма удачный, должен заметить, с точки зрения пса, которому необходимо движение и смена впечатлений. Они тотчас же отправились в путь и вскоре скрылись из глаз: пес — резвясь и играя, он — правда, не резвясь, но то и дело нервно рассекая тростью воздух с видом сильного возбуждения; а я, решив, что это будет самым уместным при данных обстоятельствах, выбрал в библиотеке тетушки Далии один из романов мамаши Артроуз и устроился в шезлонге на лужайке. И, несомненно, получил бы от чтения массу удовольствия, ибо миссис Артроуз прекрасно владеет пером, если бы меня не разморило от жары и я не погрузился в сладкий послеобеденный сон на середине второй главы.
Когда я проснулся и проверил, не распутался ли за это время клубок дневных забот — а он, увы, не распутался — меня позвали к телефону. Я поспешил к аппарату и услышал на другом конце провода громовые раскаты голоса тетушки Далии.
— Берти?
— Он самый.
— Какого дьявола ты так долго тащишься к телефону? Уже целый час я прижимаю к уху эту чертову трубку.
— Извините, я летел как ветер, просто я был в саду, когда вы позвонили.
— Небось дрых после обеда?
— Не исключено, что на минутку прикрыл глаза.
— У тебя по-прежнему одно обжорство на уме.
— Я всегда полагал, что в это время суток принято подкреплять себя некоторым количеством пищи, — сухо сказал я. — Как Бонзо?
— Лучше.
— А что с ним?
— Корь, но сейчас он уже вне опасности. Слушай, что у вас там стряслось? Почему ты просил меня позвонить? Захотелось услышать голос любимой тетушки?
— Я всегда рад слышать голос любимой тетушки, но на этот раз у меня более серьезные и веские причины. Думаю, вы должны знать о тайных силах, угрожающих вашему дому.
— Что еще за тайные силы?
— Во-первых, мамаша Артроуз. Развернула бурную деятельность. Она подозревает.
— Что подозревает?
— Папашу Глоссопа. Говорит, ей не нравится его лицо.
— На себя бы посмотрела!
— Она думает, он не настоящий дворецкий.
Тут у меня чуть не лопнула барабанная перепонка, и я заключил, что тетушка весело рассмеялась в ответ.
— Ну и пусть думает.
— Вас это не тревожит?
— Нисколько. А что она может сделать? Все равно Глоссоп через неделю уедет. Он сказал, что за неделю составит мнение относительно Уилберта. Так что Адела Артроуз меня совершенно не тревожит.
— Ну ладно, вам виднее, но мне кажется, она может что-нибудь выкинуть.
— Не выкинет. Что еще?
— Проблема «Уилберт Артроуз — Филлис Миллс».
— А, это другое дело. Это действительно важно. Бобби тебе сказала, что ты должен прилепиться к нему, как…
— Верная жена? «И прилепится жена к мужу своему…»
— Я хотела сказать, как лейкопластырь, но пусть будет по-твоему. Она объяснила тебе, в чем дело?
— Да, и именно этот вопрос я и хотел провентилировать.
— Хотел что?
— Провентилировать.
— Что ж, давай вентилируй.
Поскольку я достаточно долго анализировал эту проблему, мобилизовав всю мощь свойственного Вустерам интеллекта, мне не составило ни малейшего труда изложить вопрос по пунктам. Поэтому я заговорил как по-писанному.
— Чем больший путь проходим мы по дороге жизни, любимая родственница, тем яснее становится, что мы должны стараться принимать во внимание точку зрения противоположной стороны, в качестве которой в данном случае выступает Уилберт Артроуз. Приходило ли вам когда-либо в голову встать на место Уилберта Артроуза и спросить себя, понравится ли ему, что за ним кто-то постоянно ходит по пятам? Ведь он же не Мэри.
— Что ты сказал?
— Я сказал, что он не Мэри. Это Мэри нравилось, что за ней все время кто-то таскается.
— Берти, по-моему, ты здорово набрался.
— Ничего подобного.
— Скажи: «На дворе трава, на траве дрова».
Я сказал.
— А теперь скажи: «Корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали».
Я легко справился и с кораблями.
— Да нет, ты вроде в порядке, — нехотя признала она. — Тогда почему ты плетешь про какую-то Мэри. Что еще за Мэри?
— Не могу сообщить вам ее фамилию и адрес. Я имею в виду маленькую девочку. «У нашей Мэри есть баран, собаки он верней. В грозу, и в бурю, и в туман баран бредет за ней[59]». Не стану утверждать, что «собаки я верней», но я таскаюсь повсюду, куда бы ни пошел Уилберт, и мне очень интересно знать, чем все это кончится. Ему осточертело мое постоянное присутствие.
— Он тебе об этом сказал?
— Нет, но он бросает на меня злобные взгляды.
— Пусть бросает. Меня ему не запугать.
Я понял, что она не улавливает сути проблемы.
— Разве вы не видите, какими это нам угрожает последствиями?
— Ты, кажется, говорил, что нам угрожают тайные силы?
— И последствия. Я хочу сказать, что если я не прекращу это лейкопластыревое преследование, рано или поздно он неизбежно решит, что действия убедительнее слов, развернется и влепит мне хорошую плюху. А в этом случае у меня не будет иной альтернативы, как развернуться и влепить плюху ему. У Вустеров есть гордость. А уж если я кого-то двину, так двину.
В знак своего глубокого возмущения тетушка взревела, как пароходная сирена.
— И думать не смей, иначе тебе доставят мое проклятие на дом с курьерской почтой. Затеешь с ним драку, и я вырежу у тебя на груди мои инициалы кухонным ножом. Подставь ему другую щеку, дуралей. Адела Артроуз никогда не простит мне, если мой племянник вздует ее сына. Она побежит к мужу…
— И тогда накроется сделка дяди Тома. Об этом-то я вам и толкую. Если кому-то суждено поколотить Уилберта Артроуза, это должен сделать человек, не имеющий отношения к семье Траверсов. Нужно срочно найти замену Бертраму.
— Ты предлагаешь мне нанять частного детектива?
— Теперь их принято называть «агентами». Но я не о них. Вы должны пригласить сюда Селедку. Он возьмет на себя мою работу и будет таскаться за Уилбертом по пятам, а если Уилберт ему врежет, и он в ответ врежет Уилберту, это не будет иметь никакого значения, поскольку Селедка — человек посторонний. Да и вряд ли Уилберту придет в голову поднять на него руку, уже один вид Селедки внушает должное почтение — загорелые мускулистые ручищи, как две стальные балки, боксерское ухо.
Она молчала, нетрудно было догадаться, что она обдумывает мои слова «и умом проворным сомненью подвергает так и этак», как выражается в таких случаях Дживс. Когда она вновь заговорила, в ее голосе звучало уважение.
