— Тут нечему дивиться, друг мой Санчо, — ответил Дон Кихот. — Имей в виду, что сами по себе дьяволы ничем не пахнут, потому что они духи. Но их повсюду сопровождает отвратительное зловоние ада. И если тебе кажется, что от этого дьявола исходит запах амбры, то либо ты просто ошибаешься, либо же он хочет, чтобы ты не догадался, что он дьявол.
Пока между рыцарем и оруженосцем происходила эта беседа, священник и цирюльник, опасаясь, как бы Санчо не открыл их обмана, решили поспешить с отъездом. Отозвав хозяина в сторону, они приказали ему как можно скорее оседлать Росинанта и взнуздать осла Санчо. Затем священник уговорил стрелков проводить очарованного пленника до его деревни, пообещав им хорошее вознаграждение. Мастер Николас привесил к седельной луке Росинанта с одной стороны щит, с другой — бритвенный таз и знаками приказал Санчо сесть на осла и вести Росинанта на поводу. Стрелки же стали по обеим сторонам телеги. Когда все эти приготовления были окончены и процессия должна была двинуться в путь, хозяйка с дочкой и Мариторнес вышли проститься с Дон Кихотом, делая вид, что они до слез огорчены постигшей его бедой. Увидев это, Дон Кихот сказал:
— Благородные и сострадательные дамы, не печальтесь обо мне! Такие невзгоды неразлучны с служением правде. Если бы они не выпадали мне на долю, я не считал бы себя знаменитым странствующим рыцарем. Ибо с рыцарями, ничем себя не прославившими, такие бедствия никогда не случаются, потому что никто на свете о них не вспоминает. Зато доблестные рыцари постоянно подвергаются тяжким испытаниям, ибо злые соперники, завидуя их мужеству и отваге, всячески стараются извести их. Однако добродетель столь могущественна, что назло магической мудрости, какою обладал первый маг Зороастр[56], она выйдет победительницей из испытаний, и свет ее засияет на земле, как свет солнца на небе. Простите мне, прекрасные дамы, если я чем-нибудь огорчил или обидел вас. Поверьте, что это произошло помимо моей воли, ибо намеренно и умышленно я никогда никого не обижал. Когда же мне вновь будет возвращена свобода, я прежде всего поспешу доказать вам, что я не забыл о милостях, которыми вы осыпали меня в этом замке, и я отблагодарю и вознагражу вас своей верной службой.
Пока Дон Кихот прощался с владелицами замка, священник и цирюльник сели на мулов. Порядок шествия был такой: впереди ехала телега, которою правил ее владелец — крестьянин; по бокам ее, как мы уже сказали, шли стрелки с мушкетами; далее следовал на осле Санчо Панса, ведя на поводу Росинанта; позади всех на своих мулах ехали священник и цирюльник. Они не снимали масок из боязни, чтобы Дон Кихот не узнал их. Рыцарь со связанными руками сидел в клетке, прислонившись к решетке и вытянув ноги, столь терпеливый и безмолвный, что напоминал скорей каменную статую, чем живого человека. Так, медленным шагом, в глубоком молчании проехали они около двух миль и под конец добрались до поросшей свежей травой долины. Тут погонщик заявил, что пора остановиться и покормить волов. Однако цирюльник предложил проехать немного дальше, так как, по его словам, недалеко лежала новая долина, где трава была лучше и сочнее. Все согласились с цирюльником и продолжали путь.
В эту минуту священник обернулся и увидел вдали несколько хорошо одетых всадников. Они быстро нагнали наших путников, так как ехали на крепких быстроногих мулах. Как оказалось впоследствии, это был каноник из Толедо со своими слугами, спешивший добраться раньше наступления сьесты[57] до постоялого двора. Поравнявшись со странной процессией и увидев телегу, стрелков, Санчо, Росинанта, священника, цирюльника и, наконец, связанного и посаженного в клетку Дон Кихота, толедский каноник спросил, почему этого человека везут таким необыкновенным способом (хотя, при виде стрелков с жезлами и мушкетами, он уже сам догадался, что пленник — опасный разбойник или какой-нибудь другой преступник, которого Санта Эрмандад собирается наказать).
На вопрос каноника один из стрелков ответил так:
— Сеньор, пускай этот рыцарь сам объяснит вам, почему его посадили в клетку, нам об этом ничего не известно.
А Дон Кихот, услышав их разговор, сказал:
— Достаточно ли вы сведущи, сеньоры, в делах странствующего рыцарства? Если да, то я расскажу вам о своих злоключениях; если же нет, то мне нет смысла пускаться в разговоры с вами.
В это время священник и цирюльник заметили, что всадники вступили в беседу с Дон Кихотом Ламанчским. Боясь, как бы не открылся их хитроумный план, они подъехали поближе.
Каноник на вопрос Дон Кихота ответил:
— Сказать по правде, сын мой, я более начитан в рыцарских романах, чем в богословских сочинениях, так что, если все дело за этим, вы можете без всяких опасений рассказывать мне все, что вам будет угодно.
— В таком случае, — сказал Дон Кихот, — узнайте, сеньор рыцарь, что меня везут в этой клетке, очарованного завистливыми и вероломными волшебниками. Ведь злые преследуют добродетель сильнее, чем добрые ее любят. Я — странствующий рыцарь, из числа тех, кому предназначено назло самой зависти начертать свое имя в храме бессмертия, дабы оно служило примером для грядущих поколений и дабы все странствующие рыцари видели, какими путями им надлежит идти, чтобы достичь великой славы и почета.
Но тут вмешался в разговор священник:
— Сеньор Дон Кихот Ламанчский говорит сущую правду. Он действительно околдован и посажен в эту клетку не за свои грехи и преступления, а по злым проискам злодеев, которым добродетель несносна, а доблесть ненавистна. Перед вами, сеньор, рыцарь Печального Образа. Вероятно, вы уже слышали о нем. Достославные деяния и подвиги его будут когда-нибудь запечатлены и в твердой бронзе и в вечном мраморе, как бы ни старалась зависть затмить их, а злоба — омрачить.
Когда каноник услышал, каким слогом говорят пленник и его спутник, он от изумления чуть не перекрестился. Да и вся его свита рты разинула, недоумевая, что все это значит. Но тут Санчо Панса, слышавший, о чем идет разговор, захотел вывести дело на чистую воду и смело вмешался в разговор.
— Ругайте или хвалите меня, сколько вам угодно, сеньоры, — сказал он, — но я не буду молчать. Мой господин, Дон Кихот, околдован не больше, чем моя матушка. Он в полном рассудке; он ест, пьет и отправляет все свои нужды, как и остальные люди, совсем так же, как и вчера, когда еще и мысли ни у кого не было посадить его в клетку. А раз все это так, неужели же вы станете меня уверять, что он околдован? Мне всегда говорили, что заколдованные не едят, не пьют и не говорят, а мой господин, если только его не остановишь, мог бы наговорить больше, чем тридцать стряпчих.
И, обратившись к священнику, он продолжал:
— Ах, сеньор священник, сеньор священник, неужели вы думаете, что я вас не узнаю? Неужели вы полагаете, что я не пронюхал и не смекнул, к чему клонятся все эти новые волшебства? Как вы там ни лукавьте, все равно я раскусил все ваши хитрости. Да, там, где царствует зависть, нет места для добродетели, и щедрость со скупостью не уживаются. Черт меня побери! Ведь если б не ваше преподобие, так мой господин уже женился бы на инфанте Микомикон, и я, по меньшей мере, был бы теперь графом. Но я вижу теперь, что правду говорят люди: колесо фортуны вертится быстрее мельничного жернова; тот, кто вчера был на верху башни, сегодня лежит на земле. Мне обидно не столько за себя, сколько за жену и детей: ведь они могли с полным правом надеяться, что их отец вернется домой губернатором или вице-королем какого-нибудь острова или королевства, а вместо этого он возвратится таким же бедняком, как и уехал. Все это я говорю к тому, сеньор священник, чтобы пробудить в вас совесть и заставить вас раскаяться в дурном обращении с моим господином. Берегитесь! Как бы на том свете господь не потребовал вас к ответу за то, что вы посадили сеньора Дон Кихота в клетку, лишив его возможности совершать добрые дела и оказывать помощь нуждающимся.
— Хорошую он нам свечу отлил, — сказал на это цирюльник. — Так, значит, вы, Санчо, одного толка с вашим господином? Ей-богу, я уже подумываю, не посадить ли и вас в клетку. Видно, вы заразились рыцарскими бреднями сеньора Дон Кихота и так же околдованы, как и он. В недобрый час вы поверили его обещаниям и вбили себе в голову этот любезный вам остров.
— А что же худого в острове? — возразил Санчо. — Есть много вещей на свете похуже всякого острова. Каждый из нас — сын своих дел. Я ведь человек, а значит, могу сделаться не только губернатором острова, но и самим папой, а мой господин может завоевать не один остров, а столько, что и раздавать их будет некому. Лучше вы, сеньор цирюльник, сначала подумайте, а потом говорите: это вам не бороды брить, — тут дело куда похитрее. Я напрямик говорю: все мы друг дружку знаем, и нечего мне очки втирать. Что же до того, будто волшебники околдовали моего господина, — об этом лучше не станем говорить. Бог правду видит, он нас и рассудит.
