Солнце – такое тяжелое, как его рука на ее спине, оно ласкает ее голые руки, как его пальцы ласкали ее; оно – его дыхание на ее щеке.
– Все пять законных оснований, – сказала Эллен в крахмальную грудь худощавого человека с выпуклыми, похожими на устрицы глазами.
– Стало быть, развод – дело решенное? – спросил он торжественно.
– Да, развод решен обоюдно.
– Мне, как старому другу обеих сторон, чрезвычайно прискорбно слышать это.
– Поверьте, Дик, я очень люблю Джоджо. Я ему многим обязана… Он – чудесный человек во многих отношениях, но мы должны развестись.
– Есть кто-нибудь третий?
Она посмотрела на него блестящими глазами и полуутвердительно кивнула.
– Но ведь развод – очень серьезный шаг, моя дорогая юная леди.
– Не такой серьезный, как все остальное.
Они увидели Гарри Голдвейзера. Он шел к ним через большой, с ореховыми панелями зал. Она повысила голос:
– Говорят, что битва на Марне решит исход войны.
Гарри Голдвейзер сжал ее руку двумя пухлыми ладонями и склонился над ней.
– Как это чудесно, Элайн, что вы приходите к старым холостякам, проводящим лето в городе, и не даете им надоесть друг другу до смерти! Хелло, Сноу! Как дела, старик?
– Почему вы еще в городе?
– Разные дела… И, кроме того, я ненавижу летние курорты… На Лонг-Бич[157] еще ничего. А в Бар-Харбор я не поеду и за миллион.
Мистер Сноу фыркнул.
– Как будто бы я слышал, что вы приобрели себе около какого-то курорта кусочек земли, Голдвейзер.
– Я купил себе дачу, вот и все. Прямо удивительно! Человек не может купить себе дачу, чтобы об этом завтра же не знал каждый газетчик с Таймс-сквер.[158] Идемте обедать, сейчас сюда придет моя сестра.
Рыхлая женщина в усеянном блестками платье вошла, как только они уселись за стол в просторном, увешанном оленьими рогами обеденном зале; у нее был высокий бюст и желтоватый цвет лица.
– О, мисс Оглторп, я так рада видеть вас, – прощебетала она тихим голоском попугая. – Я часто видела вас на сцене. Вы душка… Я умоляла Гарри познакомить меня с вами.
– Это моя сестра Рэчел, – сказал Голдвейзер, обращаясь к Эллен и не вставая. – Она ведет мое хозяйство.
– Сноу, я хочу, чтобы вы помогли мне уговорить мисс Оглторп участвовать в «Zinnia Girls». Честное слово, эта роль прямо для нее написана.
– Но она такая маленькая…
– Конечно, это не главная роль, но с точки зрения вашей репутации как актрисы капризной и изысканной она – гвоздь пьесы.
– Хотите еще рыбы, мисс Оглторп? – пискнула мисс Голдвейзер.
Мистер Сноу фыркнул.
– Теперь нет больше великих актеров. Бутс,[159] Джефферсон,[160] Мэнсфилд[161] – все умерли. В наше время самое важное – реклама. Актеры и актрисы рекламируются на рынке, как патентованные лекарства. Ведь так, Элайн?… Реклама, реклама!
– Нет, рекламой не создать успеха. Если бы вы могли посредством рекламы добиться всего, то любой режиссер в Нью-Йорке был бы уже миллионером, – вмешался Голдвейзер. – Нет, тут дело в какой-то таинственной, оккультной силе, которая заставляет уличную толпу идти именно в этот, а не в какой-нибудь другой театр и создает этому театру успех. Понимаете? Ни реклама, ни хвалебные статьи не помогут. Быть может, это гений, быть может, это удача, но если вы сумеете дать публике именно то, чего она хочет, в нужный момент и в нужном месте, то вы создадите гвоздь сезона. И именно это Элайн дала нам в последнем спектакле… У нее был контакт со зрительным залом. Вы можете взять лучшую пьесу в мире, раздать роли величайшим актерам – и пьеса провалится с треском… Я не знаю, в чем тут дело, да и никто этого не знает… Вечером вы ложитесь спать с головой, набитой трухой, а наутро просыпаетесь с блестящей идеей, которой обеспечен оглушительный успех. Режиссер так же мало в этом повинен, как метеоролог в хорошей погоде. Так ведь?
– Но вкусы нью-йоркского зрителя ужасно извратились со времен покойного Уоллока.[162]
– Ах нет, я видела несколько прелестных пьес, – чирикнула мисс Голдвейзер.
Весь долгий день любовь вилась в завитках волос… в темных завитках… вспыхивала в темной стали… билась… высоко… о Господи… высоко… ярко… Она вонзала вилку в извилистое, белое сердце салата. Она произносила слова, в то время как совсем другие слова рассыпались внутри нее, точно разорванная нитка бус. Она сидела, разглядывая картину: две женщины и двое мужчин обедали за столом в комнате с высокими панелями под дрожащим хрустальным канделябром. Она подняла голову и увидела маленькие, грустные, птичьи глаза мисс Голдвейзер, устремленные на ее лицо.
– О да, летом Нью-Йорк гораздо приятнее, чем зимой. Летом меньше шума, суеты…
– О да, вы совершенно правы, мисс Голдвейзер. – Эллен вдруг обвела стол улыбкой.
Весь долгий день любовь вилась в завитках над высоким лбом, вспыхивала в темной стали глаз…
В такси толстые колени Голдвейзера прижимались к ее коленям, в его глазах трепетала тонкая паутина, его глаза ткали сладкую, душную сеть вокруг ее шеи и лица. Мисс Голдвейзер сидела, расползаясь рядом с ней. Дик Сноу сосал незажженную сигару, катая ее языком. Эллен старалась точно вспомнить, как выглядит Стэн, вспомнить его гибкое тело канатного плясуна. Она не могла вспомнить все его лицо полностью, она видела глаза, губы, ухо.
Таймс-сквер была полна разноцветных огней, световых зигзагов, извилин. Они поднялись на лифте в отель «Астор». Эллен шла вслед за мисс Голдвейзер между столиками сада на крыше. Мужчины во фраках и женщины в легких муслиновых платьях оглядывались и провожали ее взглядами, которые прилипали к ней, как клейкие усики виноградных побегов. Оркестр играл «В моем гареме». Они сели за столик.
– Будем танцевать? – спросил Голдвейзер.
Она улыбнулась ему в лицо кривой, надломленной улыбкой и позволила обнять себя за талию. Его большое, поросшее торжественными, одинокими волосами ухо было на уровне ее глаз.
– Элайн, – дышал он ей в ухо, – честное слово, я думал, что я благоразумный человек. – Он перевел дух. – Но это не так. Вы волнуете меня, дорогая девочка, и я с ужасом признаюсь в этом. Почему вы не можете полюбить меня хоть немножко? Я бы хотел… чтобы мы обвенчались, как только вы официально получите развод… Неужели же вы не можете быть хоть немножко поласковее со мной? Я бы мог сделать для вас очень много… В Нью-Йорке я мог бы быть вам очень полезен…
Музыка замолкла. Они стояли в стороне под пальмой.
– Элайн, поедем в мою контору, подпишите контракт… Я хотел пригласить Феррари… Мы вернемся через пятнадцать минут.
– Я должна подумать… Я никогда ничего не делаю, не продумав ночь.
– Вы сводите меня с ума!
Внезапно она вспомнила все лицо Стэна. Он стоял перед ней в мягкой рубашке, с криво повязанным бантом, со встрепанными волосами, пьяный.
– Элли, я так рад видеть вас…
– Познакомьтесь с мистером Эмери, мистер Голдвейзер.
– Я только что вернулся из замечательно интересного путешествия. Жалко, что вас не было с нами… Мы ездили в Монреаль, Квебек[163] и вернулись через Ниагару. И с того момента, как только мы покинули милый, старый Нью-Йорк, мы ни одной минуты не были трезвы, пока нас не арестовали на Бостонском шоссе за то, что мы ехали с недозволенной скоростью. Так ведь, Перлайн?
Эллен пристально глядела на покачивавшуюся рядом со Стэном девушку в маленькой соломенной шляпке с цветами, надвинутой на водянистые голубые глаза.
– Элли, познакомьтесь с Перлайн… Красивое имя, правда? Я чуть не лопнул, когда она сказала мне, что произошло… Ах да, вы ничего не знаете!.. Мы так далеко забрались на Ниагаре, что, когда спохватились, оказалось, что мы женаты… У нас есть даже брачное свидетельство с анютиными глазками.
Эллен не могла смотреть на него. Оркестр, гул голосов, стук тарелок вздымались спирально вокруг нее все громче и громче.
– Спокойной ночи, Стэн. – Ее голос царапал ей язык; произнося слова, она отчетливо слышала их.
– Элли, пожалуйста, побудьте с нами…
– Нет… Спасибо…
Она снова начала танцевать с Гарри Голдвейзером. Сад закружился сначала очень быстро, потом медленнее. Колыхание шума вызывало тошноту.
– Простите, Гарри, я на минутку, – сказала она, – я вернусь к столу.
В дамской комнате она осторожно опустилась на плюшевый диван. Достала из сумочки круглое зеркальце и поглядела в него. Из черных отверстий ее зрачков темнота изливалась до тех пор, пока все кругом не стало черным.
Джимми Херф устал: он гулял весь день. Он сел на скамейку неподалеку от Аквариума и стал смотреть на воду. Свежий сентябрьский ветер подернул сталью мелкую зыбь гавани и аспидно-голубое, пятнистое небо. Большой белый пароход с желтой трубой проходил мимо статуи Свободы. Дым тащившего его буксира был вырезан резкими зубцами, точно из бумаги. Несмотря на скученные постройки верфей, конец Манхэттэна казался ему носом баржи, медленно и ровно плывшей по водам гавани. С криком кружились чайки. Он внезапно вскочил. «Черт, надо что-нибудь начать делать!»
