— Ну, чего ты, дурак, беспокоишься? — сказал Тонсар, прельщенный шестьюдесятью франками. — Мамашу на двадцать экю изувечили, так нечего зевать! Мы шуму подымем на триста франков, а господин Гурдон заявит там, в Эгах, что у мамаши вывихнуто бедро.
— Можно и взаправду его вывихнуть, — заметила трактирщица, — в Париже это делают.
— Ну, я слишком наслышан о чиновниках и не поверю, что все пойдет как по маслу, — промолвил наконец Водуайе, которому приходилось помогать и в суде, и бывшему жандарму Судри. — Пока речь идет о Суланже, еще куда ни шло; господин Судри здесь представитель власти, а он Обойщика ух как не любит. Но Обойщик и Ватель, если вы на них нападете, станут огрызаться, скажут: «Виновата старуха, дерево у нее было: не то она развязала бы свою вязанку еще на дороге, а не пустилась бы наутек; если с ней приключилось несчастье, пусть пеняет на самое себя — не воруй». Нет, это дело неверное!
— А разве отказался Обойщик, когда я на него подал? — сказал Курткюис. — Он мне все заплатил.
— Хотите, я схожу в Суланж, — предложил Бонебо, — и посоветуюсь с секретарем суда господином Гурдоном. Вы сегодня же вечером узнаете, можно ли будет здесь чем поживиться.
— Тебе бы только придумать предлог, рад повертеться вокруг толстозадой сокаровой дочки, — сказала Мари Тонсар, так основательно хлопнув Бонебо по плечу, что у того загудело в груди.
В это время с улицы донеслась бургундская застольная песенка:
В жизни он на миг один
Счастлив был без меры.
Как сменил воды графин
На бутыль мадеры![41]
Все тотчас же признали голос дяди Фуршона, которому песенка, несомненно, пришлась по вкусу; а Муш подпевал ему дискантом.
— Ну здорово же они нализались! — крикнула старуха Тонсар своей невестке. — Твой отец так жаром и пышет, а мальчонку, как ветку, из стороны в сторону шатает.
— Наше вам почтение! — крикнул старик. — Много вас тут нищей братии набралось!.. Наше вам! — сказал он внучке, застав ее в тот момент, когда она целовалась с Бонебо. — Наше вам, всепорочная Мария, сатана с тобой, проклята ты в женах, и так далее. Наше почтение всей честной компании! Попались! Плакали ваши снопы! Имею великие новости. Говорил я вам, что Обойщик вас приструнит! Ну, вот он вас и постегает законом!.. Узнаете, как бороться с господами! Господа столько всяких законов понаписали, что теперь хоть кого под них подведут.
Почтенный оратор вдруг громко икнул, и мысли его приняли новое направление.
— Если бы Вермишель был здесь, я дохнул бы ему прямо в рожу, — пусть знает, что такое аликантское вино! Ну и вино! Не будь я бургундцем, право, хотел бы я быть испанцем! Сам господь бог такое вино пьет. Уж наверно, папа это самое вино за обедней потребляет! Ну и винище! Да я молодым стал!.. Слушай, Коротыш, кабы твоя жена была здесь... я бы забыл, что она старовата! Куда там нашему «горячительному» до испанского!.. Надо опять революцию сделать хоть ради того, чтобы очистить господские погреба!
— Какая же новость, папаша? — спросил Тонсар.
— Жатва теперь не про вашу честь, вот что! Обойщик запретит собирать колосья.
— Запретит собирать колосья?.. — в один голос крикнули все, кто был в трактире, причем четыре женщины взвизгнули особенно громко.
— Да, — подтвердил Муш, — он напишет постановление, велит Груазону напечатать и расклеить по кантону. Кто получит свидетельство о бедности, только тому и разрешат собирать колосья.
— И вот что еще себе на ус намотайте, — прибавил Фуршон, — из других общин ни одного хапальщика не пустят!
— Еще что! Еще что! — воскликнул Бонебо. — Выходит, что ни моей бабке, ни мне, ни твоей матери, Годэн, нельзя собирать здесь колосья? Вот так штучки придумали! Ишь ведь что, я им поперек горла стал!.. Черт он, а не мэр, генерал этот!
— Ну, а ты, Годен, как? Будешь все-таки собирать колосья? — спросил Тонсар у подручного каретника, чересчур нежно разговаривавшего с Катрин.
— У меня ничего нет, я бедняк, — ответил Годэн. — Я возьму свидетельство...
— Что дали отцу за выдру, сыночек? — допрашивала тем временем Муша дебелая трактирщица.
Хотя Муш, сидевший на коленях у Тонсарши, и осоловел от количества съеденного, хотя взгляд его и туманился от двух выпитых бутылок вина, все же хитрец прижался к плечу тетки и прошептал ей на ухо:
— Не знаю, а только золото у него есть... Если вы пообещаете целый месяц кормить меня до отвала, я, может быть, и разыщу его тайничок, есть у него одно такое местечко.
— У отца есть золото!.. — шепнула Тонсарша мужу, голос которого выделялся среди общего шума и криков увлеченных горячим спором бражников.
— Тсс! Груазон идет! — крикнула старуха.
В трактире сразу воцарилась глубокая тишина. Когда проходивший мимо трактира Груазон отошел достаточно далеко, старуха Тонсар махнула рукой, и опять разгорелся спор, собирать ли, как прежде, колосья без всяких свидетельств о бедности или нет.
— Хочешь не хочешь, а придется вам подчиниться, — сказал дядя Фуршон, — потому как Обойщик отправился к префекту просить у него солдат для поддержания порядка. Вас перебьют, как собак... Да мы и есть собаки!.. — крикнул старик, пытаясь совладать с языком, неповоротливым от выпитого испанского вина.
Как ни нелепо было это второе заявление Фуршона, все же все собутыльники призадумались: они боялись, как бы правительство и в самом деле не учинило безжалостной расправы.
— Такие же вот беспорядки были недалеко от Тулузы, где стоял наш полк, — сказал Бонебо. — Нас двинули вперед: одних крестьян порубили, других арестовали... Ну и смех же был, как они пробовали против войска идти! Десятерых присудили к каторге, одиннадцать пошло в тюрьму. Живехонько с ними расправились, чего там!.. Солдат солдатом и останется, а вы штафирки, вас можно изрубить, и делу конец!
— Ну чего вы все всполошились, словно стадо козлят? — сказал Тонсар. — Что отнимешь у мамаши или вот у моих дочерей? Посадят в острог?.. Что же, посидим и в остроге! Всей округи Обойщику в тюрьму не засадить. К слову сказать, арестанты куда лучше кормятся на казенный счет, чем у себя дома, да и в тепле зимой сидят.
— Эх вы, дуралеи, — промычал дядюшка Фуршон. — Лучше понемножку обсасывать Обойщика, чем прямо нападать на него, верно говорю! Все равно вас всех замотают. Коли каторга вам мила, тогда дело иное! Там, правда, поменьше работы, чем на поле, зато — неволя.
— А может, лучше, — выступил Водуайе, оказавшийся одним из самых рьяных советчиков, — чтобы кто-нибудь из нас не пожалел своей шкуры и избавил весь край от лютого зверя, что засел в берлоге у Авонских ворот...
— Прикончить Мишо?.. — сказал Никола. — На это я пойду.
— Мало толку, — промолвил Фуршон. — Это нам, детки мои, слишком дорого обойдется. Лучше всего прибедниться, нашу нужду напоказ выставить: эгские господа захотят нам помочь, и вы на этом больше наживете, чем на сборе колосьев.
— Эх вы, мямли! — воскликнул Тонсар. — Ну, ладно, дойдет до суда, поцапаемся с войсками, не сошлют же целый край на каторгу, в Виль-о-Фэ да и среди прежних господ есть кому за нас заступиться.
— Это так, — сказал Курткюис. — Ведь только один Обойщик жалуется на нас, а господа де Суланж, де Ронкероль и другие нами довольны! Эх, будь этот кирасир похрабрее, его бы убили в сражении вместе с остальными, и я бы теперь жил припеваючи у Авонских ворот, а он там все вверх дном перевернул, и узнать нельзя!
— Не пошлют же войска из-за какого-то одного негодяя барина, перессорившегося с целым краем! — сказал Годэн. — Он сам виноват! Задумал здесь всех перемутить, всех свалить. Правительство ему скажет: цыц!
— А что может еще сказать правительство? Уж такая его доля, правительства-то, — промолвил Фуршон, вдруг охваченный нежностью к правительству. — И жалко же мне наше правительство... Бедненькое, без гроша за душой, вроде нас... А ведь это уж просто глупость, раз оно само выпускает деньги. Ух, кабы я был правительством!..
— Да, — воскликнул Курткюис, — я слышал в Виль-о-Фэ, что господин де Ронкероль говорил в палате о наших правах.
— Об этом и в газете господина Ригу писали, — сказал Водуайе, как бывший стражник, умевший читать и писать, — я сам читал...
Невзирая на свое напускное мягкосердечие, старик Фуршон, способности которого, как у многих простолюдинов, обострились от вина, ловил зорким оком и чутким ухом все перипетии спора, которому отдельные замечания придавали бурный характер. Он вдруг встал и выступил на середину комнаты.
— Послушайте старика, он пьян, значит, вдвое хитрее: вино ему еще хитрости прибавило, — крикнул Тонсар.
— Да вино-то какое — испанское!.. Это уж выходит втрое хитрее, — прервал его Фуршон с лукавым смехом сатира. — Детки мои, не надо бить прямо в лоб, у вас силенок не хватит; возьмитесь-ка за это дело с уверточкой! Ползайте на животе, виляйте хвостом по-собачьи. Барынька-то здешняя уж и так напугана, будьте уверены! Она скоро сдастся, уедет отсюда. А уедет она, и Обойщик за ней помчится, потому он ее страсть как любит. Вот что надо делать. А чтоб они поскорей убрались, надо, по-моему, отнять у них советчика, главную силу, того, кто за нами шпионит, обезьяну противную.
