— Да, да. Конечно.
— Ах, Брэдли, ты так успокоительно действуешь на мои нервы! Меня все раздражают, кроме тебя. Я не стала доставать второй текст. У тебя ведь есть?
— Да. Вот, пожалуйста.
Я сел против нее. Она сидела на стуле боком, выставив из-под стола ноги в лиловых сапожках. Я оседлал свой стул, сжимая его коленями. И открыл лежащий на столе том Шекспира. Джулиан рассмеялась.
— Чему ты смеешься?
— У тебя такой деловитый вид. Убеждена, что ты не ждал меня. Забыл и думать о моем существовании. А теперь вот сидишь — вылитый школьный учитель.
— Может, ты тоже успокоительно действуешь на мои нервы.
— Брэдли, как это все здорово!
— Еще ничего не было. Может быть, выйдет совсем не здорово. Что будем делать?
— Я буду задавать вопросы, а ты отвечай.
— Что ж. Начинай.
— Видишь, у меня тут целый список вопросов.
— На этот я уже ответил.
— Про Гертруду и… Да, но ты меня не убедил.
— Ты что же, намерена отнимать у меня время этими вопросами да еще не верить моим ответам?
— Это могло бы оказаться отправной точкой для дискуссии.
— Ах, у нас еще и дискуссия, оказывается, будет?
— Если у тебя найдется время. Я ведь понимаю, как тебе некогда.
— Ничуть. Мне абсолютно нечего делать.
— Я думала, ты пишешь книгу.
— Все враки.
— Ну вот, ты опять меня дурачишь.
— Ладно, давай. Не сидеть же нам целый день.
— Почему Гамлет медлит с убийством Клавдия?
— Потому что он мечтательный и совестливый молодой интеллигент и не склонен с бухты-барахты убивать человека только потому, что ему привиделась чья-то тень. Следующий вопрос?
— Брэдли, но ведь ты же сам сказал, что призрак был настоящий.
— Это я знаю, что он настоящий, а Гамлет не знает.
— М-м. Но ведь должна быть еще и другая, более глубокая причина его нерешительности, разве не в этом смысл пьесы?
— Я не говорил, что не было другой причины.
— Какая же?
— Он отождествляет Клавдия с отцом.
— А-а, ну да. И поэтому он, значит, и медлит, что любит отца и у него рука не поднимается на Клавдия?
— Нет. Отца он ненавидит.
— Но тогда бы ему сразу и убить Клавдия.
— Нет. Ведь не убил же он все-таки отца.
— Ну, тогда я не понимаю, каким образом отождествление Клавдия с отцом мешает Гамлету его убить.
— Ненавидя отца, он страдает от этого. Он чувствует себя виноватым.
— Значит, его парализует чувство вины? Но он нигде этого не говорит. Он ужасно самодовольный и ко всем придирается. Как, например, он безобразно обращается с Офелией.
— Это все стороны одного и того же.
— То есть чего?
— Он отождествляет Офелию с матерью.
— Но я думала, он любит мать?
— Вот именно.
— Как это «вот именно»?
— Он не может простить матери прелюбодеяния с отцом.
— Подожди, Брэдли, я что-то запуталась.
— Клавдий — это продолжение брата в плане сознания.
— Но невозможно же совершить прелюбодеяние с мужем, это нелогично.
— Подсознание не знает логики.
— То есть Гамлет ревнует? Ты хочешь сказать, что он влюблен в свою мать?
— Ну, это общее место. Знакомое до скуки, по-моему.
— Ах, ты об этом.
— Да, об этом.
— Понятно. Но я все равно не понимаю, как он может думать, что Офелия — это Гертруда, они нисколько не похожи.
— Подсознание только тем и занимается, что соединяет разных людей в один образ. Образов подсознания ведь всего несколько.
— И поэтому разным актерам приходится играть одну и ту же роль?
— Да.
— Я, кажется, не верю в подсознание.
— Вот и умница.
— Брэдли, ты опять меня дурачишь?
— Нисколько.
— Почему Офелия не спасла Гамлета? Это у меня такой следующий вопрос.
— Потому, моя дорогая Джулиан, что невинные и невежественные молодые девицы, вопреки своим обманчивым понятиям, вообще не способны спасать менее молодых и более образованных невротиков — мужчин.
— Я знаю, что я невежественна, и не могу отрицать, что я молода, но с Офелией я себя не отождествляю!
— Разумеется. Ты воображаешь себя Гамлетом. Как все.
— Всегда, наверно, воображаешь себя главным героем.
— Для великих произведений это не обязательно. Разве ты отождествляешь себя с Макбетом или Лиром?
— Н-нет, но все-таки…
— Или с Ахиллом, или с Агамемноном, с Энеем, с Раскольниковым, с мадам Бовари, с Марселем, с Фанни Прайс…
— Постой, постой. Я тут не всех знаю. И, по-моему, я отождествляю себя с Ахиллом.
— Расскажи мне о нем.
— Ой, Брэдли… Ну, я не знаю… Он ведь убил Гектора, да?
— Ладно, неважно. Ты меня поняла, я надеюсь?
— Н-не совсем.
— Своеобразие «Гамлета» в том, что это — великое произведение, каждый читатель которого отождествляет себя с главным героем.
— Ага, поняла. Поэтому он хуже, чем другие основные произведения Шекспира?
— Нет. «Гамлет» — лучшая из пьес Шекспира.
— Тогда тут что-то странное получается.
— Именно.
— В чем же дело, Брэдли? Знаешь, можно, я запишу вкратце вот то, что мы с тобой говорили о Гамлете — что он не мог простить матери прелюбодеяния с отцом и все такое? Черт, как тут жарко. Давай откроем окно, а? И ничего, если я сниму сапоги? Я в них заживо испеклась.
— Запрещаю тебе что-либо записывать. Открывать окно не разрешаю. Сапоги можешь снять.
— Уф. «За это благодарствуйте». — Она спустила «молнии» на голенищах и обнажила обтянутые в розовое ноги. Полюбовавшись своими ногами, она расстегнула еще одну пуговицу у ворота и хихикнула.
Я спросил:
— Ты позволишь мне снять пиджак?
— Ну конечно!
— Сможешь увидеть мои подтяжки.
— Как обворожительно! Ты, наверно, последний мужчина в Лондоне, который носит подтяжки. Это теперь такая же пикантная редкость, как подвязки.
Я снял пиджак и остался в серой в черную полоску рубашке и серых армейского образца подтяжках.
— Ничего пикантного, к сожалению. Если б я знал, мог бы надеть красные.
— Значит, ты все-таки не ждал меня?
— Что за глупости. Ты не против, если я сниму галстук?
— Что за глупости.
Я снял галстук и расстегнул на рубашке две верхние пуговицы. Потом одну из них застегнул снова. Растительность у меня на груди обильная и седая (или «с проседью сребристой», если угодно). Пот бежал струйками у меня по вискам, сзади по шее, змеился через заросли на груди.
— А ты не потеешь, — сказал я Джулиан. — Как это тебе удается?
— Какое там. Вот смотри. — Она сунула пальцы в волосы, потом протянула мне через стол руку. Пальцы у нее были длинные, но не чересчур тонкие. На них чуть поблескивала влага. — Ну, Брэдли, на чем мы остановились? Ты говорил, что «Гамлет» — единственное произведение…
— Давай-ка мы на этом кончим, а?
— Ой, Брэдли, я так и знала, что надоем тебе! И теперь я тебя не увижу много месяцев, я тебя знаю.
— Перестань. Всю эту тягомотину насчет Гамлета и его матушки ты можешь прочитать в книжке. Я скажу — в какой.
— Значит, это неправда?
— Правда, но не главное. Интеллигентный читатель схватывает такие вещи между делом. А ты интеллигентный читатель in ovo [19].
— Что «и ново»?
— Дело в том, что Гамлет — это Шекспир.
— А Лир, и Макбет, и Отелло?..
— Не Шекспир.
— Брэдли, Шекспир был гомосексуален?
— Конечно.
— А-а, понимаю. Значит, на самом деле Гамлет был влюблен в Горацио и…
— Помолчи минутку. В посредственных произведениях главный герой — это всегда автор.
— Папа — герой всех своих романов.
— Поэтому и читатель склонен к отождествлению. Но если величайший гений позволяет себе стать героем одной из своих пьес, случайно ли это?
— Нет.
— Мог ли он это сделать несознательно?
— Не мог.
— Верно. И, стало быть, вот, значит, о чем вся пьеса.
— О! О чем же?
— О личности самого Шекспира. О его потребности выразить себя как романтичнейшего из всех романтических героев. Когда Шекспир оказывается всего загадочнее?
— То есть как?
— Какая часть его наследия самая темная и служит предметом бесконечных споров?
— Сонеты?
— Верно.
— Ой, Брэдли, я читала одну такую удивительную штуку про сонеты…
— Помолчи. Итак, Шекспир оказывается загадочнее всего, когда говорит о себе. Почему «Гамлет» — самая прославленная и самая доступная из его пьес?
— Но это тоже оспаривается.
— Да, однако факт, что «Гамлет» — самое широко известное произведение мировой литературы. Землепашцы Индии, лесорубы Австралии, скотоводы Аргентины, норвежские матросы, американцы — все самые темные и дикие представители рода человеческого слышали о Гамлете.
— Может быть, лесорубы Канады? По-моему, в Австралии…
— Чем же это объяснить?
— Не знаю, Брэдли, ты мне скажи.
— Тем, что Шекспир силой размышления о себе самом создал новый язык, особую риторику самосознания…
