Последними явились самые важные раввины.
Прибыл мудрец из Динабурга, «железная голова» — толстый, круглый человечек, который и лицом, и одеждой напоминал лавочника, но глаза у него были большие, бешеные, они ни на чем не задерживали взгляд, а только блуждали туда-сюда, словно волки в клетке. Прибыл мудрец из Люблина — старик с белой бородой до пояса, похожий на праотца Авраама, каким его изображают гои на картинах. Прибыл праведник из Лиженска[180]; особой ученостью он не отличался, но написал несчетное множество религиозных книжек, в которых все время что-то запрещал, все время писал: этого нельзя. Люди давно уже хотели отправиться к нему, избрать его своим ребе, но он не хотел. Приехал старейший и величайший из всех, краковский раввин, о котором никто не знал, сколько ему лет, сморщенный, усохший как щепка; старца вели под руки двое, и его большая голова непрестанно качалась влево-вправо на тощей куриной шее, как будто он перечил всему на свете, говоря: нет, нет!
Из Бялогуры вместе с Куне-шамесом и его дочерью приехало почти что полгорода. Отец и дочь раздобрели. Они прямо-таки лоснились после привольной жизни в поездке. Кроме того, они были нарядно одеты. На голове у Цивьи даже была новая косынка. А реб Шахне-даен расхаживал повсюду победным широким шагом. Его нос никогда еще не был таким красным, как сейчас.
Поначалу даен не был уверен, что Йоше-телка отселили от дочери ребе, как того требовали раввины, поэтому он тревожился. Ходил повсюду, вынюхивая, везде совал свой красный нос, пытаясь выведать, как обстоят дела. Наконец он узнал, что Йоше живет отдельно, даже не под одной крышей с дочкой ребе, а во флигеле, как хотел даен и как требовали раввины. Реб Шахне почувствовал себя победителем, главным и единственным на целом фронте. Он с наслаждением высморкался, пожевал свою редкую бородку и стал протягивать руки всем раввинам вокруг.
— Здравствуйте, ров, хвала Всевышнему, что его отселили подальше. Есть над нами Бог, есть…
Три дня в городском бесмедреше продолжался суд. Три дня колебались чаши весов: нешавская и бялогурская. То одна перевешивала, то другая.
Посередине, в большом широком кресле, на груде подушек, подложенных, чтобы он доставал до стола, сидел краковский раввин, старец и мудрец. Его большая голова непрестанно качалась из стороны в сторону, как будто он ни с чем не желал соглашаться. Сухонькие руки он приложил к большим, отвислым стариковским ушам, чтобы слышать, о чем говорят в суде.
По обеим сторонам стола, поставленного буквой «П», восседали остальные шестьдесят девять раввинов, каждый согласно своему положению в обществе, а за другим столом — реб Мейлех и его зять. Нешавского ребе хотели усадить во главе раввинского стола, но он не желал сидеть с ними.
— Я буду сидеть рядом с моим зятем, реб Нохемом, — сказал он.
Этим он сразу же дал всем понять, что не имеет ни малейших сомнений насчет пришельца. По бесмедрешу пронесся тихий шепоток. Все уставились на подсудимого, но сам он никого не видел. Видный, высокий, сухопарый, он спокойно сидел на своем месте, погрузившись в религиозную книгу, лежащую перед ним. Исроэл-Авигдор стоял у кресла ребе навытяжку, как солдат.
С другой стороны на скамье сидел Куне-шамес с реб Шахне-даеном. Насколько суетился реб Шахне, сморкаясь, нюхая табак, размахивая руками, настолько спокоен и хладнокровен был Куне. На длинных скамьях сидели свидетели-мужчины. Для женщин отгородили уголок, завесив его скатертью со стола для чтения Торы. Остальная часть зала была битком набита приезжими: почтенными обывателями, богачами, знатью, учеными, раввинскими родичами и шамесами, которые непрерывно ссорились за места и за влияние.
— Паршивец! — бранились они. — Имей уважение! Куда ты лезешь, сопляк!..
На биме стояли большие черные восковые свечи, рядом лежали шофар и талес с китлом — одеяние для торжественной клятвы. В углу бесмедреша стояла доска для обмывания покойников, на которую люди старались не смотреть. С улицы окна облепил простой люд — ремесленники, женщины и мальчишки из хедера.
Сначала вызвали обычных свидетелей: жителей Бялогуры, в том числе Авиша-мясника.
— Свидетелю не нужно давать клятву, — сказал краковский раввин. — Но говорить перед судом — дело столь же святое, как если бы вы поклялись на свитке Торы. Вы стоите перед судом семидесяти раввинов. Это все равно что стоять перед Синедрионом. Как следует подумайте, прежде чем говорить, ибо широки двери, ведущие в ад, но узки двери, выводящие наружу. Жизнь и смерть таятся у вас на кончике языка. Вы хорошо поняли то, что я сейчас сказал?
— Да, ребе, — со страхом ответили они.
— Подойдите поближе, еще раз посмотрите на подсудимого и скажите, кто он такой.
— Йоше… Йоше-телок из Бялогуры.
— По каким приметам вы определили, что это Йоше-телок? — спросил ребе.
— Мы узнали его по наружности.
— Известно ли вам, что двое людей могут иметь одинаковую наружность?
— Да, ребе.
— Может быть, вам только кажется, что это Йоше?
— Нет, ребе.
— Вы уверены в том, что говорите?
— Да.
— Есть ли у вас хоть малейшее сомнение? Не стыдитесь признаться.
— Нет, ребе, мы бы не взяли грех на душу.
Бялогурская чаша весов опустилась вниз.
— Даен реб Шахне! — промолвил краковский мудрец. — Вы раввин, и мне не нужно рассказывать вам, что значит свидетельствовать перед раввинским судом!
— Я это знаю, — ответил реб Шахне.
Он несколько раз прочистил нос с трубным звуком в знак того, что ясно отдает себе отчет в происходящем, и сказал громким, хриплым голосом:
— Перед судом великих мудрецов и цадиков я заявляю, что человек, сидящий здесь, — помощник шамеса из Бялогуры, Йоше-телок, которого раввинский суд обязал жениться на Цивье, дочери Куне-шамеса из того же города. Она созналась суду, что забеременела от Йоше, и их поженили на бялогурском кладбище. Он надел ей кольцо на глазах у всего города. В брачную ночь он сбежал, и Цивья осталась соломенной вдовой. Я заявляю перед судом, что это тот самый Йоше.
Бесмедреш загудел. Вздохи прорезали воздух, как лезвия ножей.
— Тихо, всем молчать! — крикнул краковский раввин.
— Тихо, всем молчать! — повторили все раввины.
Бялогурская чаша весов опустилась еще ниже.
Затем вышел Исроэл-Авигдор и взялся за дело так, что бялогурская чаша резко взлетела вверх.
Он выступил очень пылко. Сначала он вымыл руки, как перед молитвой. Потом поправил ермолку и шляпу, затянул пояс и приблизился к столу так благоговейно, как будто шел на почетный вызов к Торе[181]. Затем он выпрямился, закрыл глаза и заговорил, чеканя каждое слово, зычным голосом:
— Перед судом, перед моим ребе, перед всей общиной, стоя в бесмедреше, я, Исроэл-Авигдор, сын Фейги-Леи, заявляю, что подсудимый, сидящий перед нами, — это реб Нохем, зять моего ребе. Вернувшись из скитаний, он представил нам доказательства. Я осмотрел его и увидел, что все приметы на его теле совпадают с теми, что назвала дочь ребе, Сереле. Прошу суд позволить мне рассказать об этом.
— Говорите, — повелел краковский раввин.
Исроэл-Авигдор рассказал обо всем: о «Книге ангела Разиэля», о стакане молока и всех остальных приметах. Он не упустил ни одной мелочи, ни одной подробности. Нешавская чаша весов опускалась все ниже и ниже, но вдруг она рванулась вниз с такой силой, что все разинули рты.
Исроэл-Авигдор открыл глаза, посмотрел по сторонам и взял свою бороду в кулак.
— Господа, — сказал он. — Я уже немолод, и недалек тот день, когда я предстану перед великим, последним судом на том свете, и клянусь вам моей седой бородой, что все сказанное мной здесь так же правдиво, как сама святая Тора.
Да, Исроэл-Авигдор знал, что делает. Его седая борода так дернула за чашку весов, что реб Шахне весь затрясся.
После свидетельских показаний ввели обеих женщин. Первой суд выслушал дочь Куне-шамеса.
Цивью было не узнать. После дальних поездок с отцом, после стольких встреч с незнакомыми людьми она начала вести себя как взрослая. Она понимала, что ей говорят, отвечала связными фразами и даже стала меньше заикаться и реже хихикать.
— Женщина, — предостерег ее краковский ребе, — ты стоишь перед раввинами. Ты понимаешь, что это значит? Говори чистую правду. Тех, кто лжет, поджаривают в аду, ты знаешь об этом?
— Да, — сказала Цивья.
— Подойди ближе к человеку, который сидит за столом, и скажи, кто это.
— Йоше-телок, — ответила Цивья.
— Кто он такой?
— Мой муж.
— Чем ты можешь доказать, что он твой муж?
— Я узнала Йоше.
— Других доказательств у тебя нет?
— Не знаю.
— Можешь ли ты поклясться на свитке Торы, что это твой муж Йоше?
— Клянусь, — сказала Цивья.
