— Женщина, — предостерег ее краковский ребе, — ты стоишь перед раввинами. Ты понимаешь, что это значит? Говори чистую правду. Тех, кто лжет, поджаривают в аду, ты знаешь об этом?
— Да, — сказала Цивья.
— Подойди ближе к человеку, который сидит за столом, и скажи, кто это.
— Йоше-телок, — ответила Цивья.
— Кто он такой?
— Мой муж.
— Чем ты можешь доказать, что он твой муж?
— Я узнала Йоше.
— Других доказательств у тебя нет?
— Не знаю.
— Можешь ли ты поклясться на свитке Торы, что это твой муж Йоше?
— Клянусь, — сказала Цивья.
После нее вошла Серл, дочь ребе. Исроэл-Авигдор вел ее с таким почтением, как будто то был сам ребе.
— Дорогу! — кричал он.
Бледная, с красными от слез глазами, Серл тихо прошла через весь бесмедреш. Она взглянула на стол, за которым сидели ее близкие. Отец и муж, ее Нохем, которого уже несколько недель как отделили от нее. Отец взглянул на Сереле, а муж — нет; он сидел, погрузившись в книгу. Она почувствовала слабость в коленях. Исроэл-Авигдор принес стул для нее.
— Дочь Нешавского ребе, — заговорил краковский раввин, — знаете ли вы, что такое суд семидесяти?
— Знаю, — тихо ответила Серл, — это как Синедрион.
— Верно, — сказал краковский раввин, — может быть, вы читали Пятикнижие на идише?
— Да.
— Вы знаете, как поступают с замужней женщиной, которая живет с чужим мужем?
— Ее забивают камнями.
— Верно. Вы знаете, что с той поры, как Храм разрушили, раввинский суд не имеет права выносить такой приговор. Но вместо этого виновницу постигает небесная кара.
— Знаю, — сказала Серл. — Ранняя смерть.
— Верно. Подойдите ближе, посмотрите на человека, сидящего здесь, и скажите перед судом, кто он такой.
— Мой муж, реб Нохем, — твердо ответила Серл.
— Почему вы так уверены в этом? Ведь мужа не было с вами целых пятнадцать лет. Вы узнали его?
— Было несколько примет.
— Каких примет?
Серл опустила голову.
— Не стыдитесь. Вы стоите перед судом. Были ли это приметы, известные лишь мужу и жене?
— Да.
— Мог ли кто-то другой знать о них? Вы никогда не рассказывали о них кому-то из близких подруг?
— Нет.
— Может быть, ваш муж рассказал кому-нибудь, и тот воспользовался ими?
— Были и другие приметы: на его теле, — тихо сказала Серл и залилась краской. — Отец, чтоб он был здоров, приказал осмотреть его.
По бесмедрешу пробежало бормотание.
— Тихо! — крикнул краковский раввин.
— Тихо! — повторили все раввины.
Сереле вернулась на место. К столу вызвали Куне-шамеса.
— Реб Куне, — сказал краковский мудрец, — вы истец, отец бялогурской соломенной вдовы, которая утверждает, что сидящий здесь человек — ее муж Йоше. По закону, истец должен поклясться. Поскольку женщина не может давать клятву, это должны сделать вы, ее отец. Можете ли вы поклясться, что этот человек — муж вашей дочери?
— Да, ребе, — твердо ответил Куне.
Голова раввина закачалась во все стороны.
— Клятва — дело нешуточное, — грозно произнес он. — Кто дает ложную клятву, намеренно или по ошибке, для того ад — слишком мягкое наказание. Если у вас есть хоть малейшее сомнение, скажите суду.
— Я хочу поклясться, — сказал Куне. — Правдивую клятву давать не грех.
— Шамес, погаси восковые свечи, — приказал раввин, — и зажги черные.
Тот повиновался.
— Принеси доску для обмывания и поставь на биму.
Все побледнели. Куне оставался невозмутим. Ему это все было знакомо.
— Реб Куне, вымойте руки, поднимитесь на биму и наденьте китл и талес.
Куне подошел к умывальнику, ополоснул руки, затем спокойно взошел на биму и надел китл и талес.
Краковский мудрец, поддерживаемый двумя раввинами, шаткой походкой приблизился к биме и постучал по столу.
— Весь мир содрогнулся, — произнес он дрожащим голосом, — когда Всевышний сказал: не приноси ложных клятв. Все прегрешения на свете прощаются, грех ложной клятвы не прощается. За все прегрешения человек несет наказание сам, за ложную клятву несет наказание вся его семья, вплоть до детей его детей. Небеса ждать не станут, они карают сразу.
Весь бесмедреш охватила дрожь. Люди стояли бледные, как в Йом Кипур, после целого дня поста, перед молитвой Неила.
— Ай! Ай! — вздыхали они.
— Шофар! — приказал раввин.
Человек в талесе протрубил в шофар.
— Повторяйте за мной каждое слово, — велел раввин. — Я, Куне, сын Гени-Пеши…
— Я, Куне, сын Гени-Пеши, — повторил тот.
Но тут Нешавский ребе, который все это время сидел в талесе и тфилин, вдруг подскочил и закричал грозным голосом:
— Прекратите! Прекратите!
Наступила мертвая тишина. У краковского раввина слова застряли в горле.
Нешавский ребе встал — весь белый, тучный, как глыба льда.
— Я не допущу никаких ложных клятв в моем городе! — закричал он.
Раввины зашумели, заволновались. Ребе поднял руки, показывая, что хочет говорить. Стало тихо, как в могиле.
— Я, Мейлех, сын цадиков, — сказал он, — стоя в талесе и тфилин, заявляю, что подсудимый, сидящий здесь, перед нами — мой зять, реб Нохем. Когда он вернулся после пятнадцати лет отсутствия, я его не узнал. Он ушел безбородым юношей, а вернулся с бородой и пейсами. Но он привел доказательства. Он напомнил мне, о чем мы беседовали и что изучали. Кроме того, он напомнил, что мы загнули угол страницы в «Книге ангела Разиэля». Я открыл эту книгу, и все было так, как он сказал. Он также назвал и простые вещи — например, рассказал, что готовили в доме в день его ухода.
Внезапно ребе схватился за тфилин на лбу, вцепился в него обеими руками и громко воскликнул:
— Клянусь моим тфилин-шел-рош![182]
Тут он почувствовал слабость и сел на место.
В бесмедреше было тихо. Тишину прерывал лишь чей-то плач. Никто не знал, откуда он доносится.
Растерянный Куне-шамес снял талес и китл. Нешавская чаша весов переполнилась. Но как только участники суда уселись по местам и принялись допрашивать самого подсудимого, чаши весов снова стали прыгать вверх-вниз, и даже сами раввины не могли за ними уследить.
— Подсудимый, — промолвил краковский раввин, не зная, как к нему обращаться: Нохем или Йоше, — скажите суду, кто вы?
— Не знаю, — ответил тот, даже не подняв глаз от книги.
— Не знаете? — изумленно переспросил раввин. — Кто же может знать человека, как не он сам?
— Человек ничего не знает о себе самом, — ответил подсудимый.
— Я не понимаю, — сказал раввин.
— Я не понимаю, — повторили все раввины.
Нешавский ребе уставился на подсудимого.
— Реб Нохем, — сказал он, — я понимаю твои слова. Но перед судом следует говорить ясно. Ты должен сказать, что ты — Нохем.
— Я Нохем, — словно эхо, отозвался тот.
— Скажи, когда ты женился на моей дочери, — продолжал ребе.
— На Лаг ба-омер, в пять тысяч шестьсот двадцать девятом году[183], — ответил подсудимый отрешенным голосом.
Выпучив глаза, ребе посмотрел на собравшихся.
— Кто из вас, — спросил он, — был на свадьбе моей дочери с реб Нохемом?
— Я! Я был! Я! — послышались голоса.
Ребе уставился на подсудимого.
— Зять, помнишь ли ты толкование к Писанию, которое произнес на свадьбе?
— Да.
— Перескажи его суду.
Все тем же отрешенным, как будто загробным голосом он пересказал все толкование.
— Верно! — крикнул один из раввинов.
— Я помню! Я помню! — вмешался другой.
Реб Мейлех гневно посмотрел на всех.
— Бялогурский даен! — воскликнул он. — Был ли Йоше из Бялогуры ученым человеком или невеждой?
— Он читал одни только псалмы, — ответил даен.
— Люди! — крикнул ребе. — Реб Нохем — ученый, знаток каббалы.
— Ничего не понять, — сказал краковский раввин.
— Ничего не понять, — повторили все раввины.
Реб Мейлех поглубже уселся в кресло, как победитель.
Но вот реб Шахне-даен, несколько раз высморкавшись с трубным звуком, принялся допрашивать подсудимого, и тогда чаши весов снова начали прыгать.
— Йоше! — воскликнул даен, — скажи перед судом, что ты не Йоше-телок из Бялогуры.
Подсудимый молчал.
— Молчишь! — закричал реб Шахне. — Не отрицаешь! Значит, сознаешься?
Подсудимый молчал.
Реб Шахне вытянулся, став вдвое тоньше и выше.
— Господа, — сказал даен, — он точно так же молчал или говорил не по делу в Бялогуре, когда стоял перед судом. В городе, не про нас будь сказано, вспыхнула эпидемия. Дочь шамеса созналась, что он, не про нас будь сказано, согрешил с ней. Но сам он молчал так же, как сейчас. Не сознавался и не отрицал. Суд женил его на дочери шамеса, но он сбежал. Пусть он скажет мне в лицо, что это не так!
