полу и хрустели под ногами на коврике.
— Эгг! — обычно орал я. — Иди и убери отсюда это говно!
— Какое говно? — обычно кричал Эгг.
— Господи, что за выражения! — каждый раз повторяла нам мать.
Фрэнк по утрам, как правило, мочился за мусорными бачками у черного входа; он уверял, что никогда не может попасть в ванную комнату, когда ему приспичит. Я шел наверх и пользовался ванной, примыкающей к комнате Айовы Боба, и, конечно, там же занимался с гантелями.
— Что за пакость просыпаться таким образом! — жаловался старый Боб. — Никогда не думал, что у меня будет такая жизнь после отставки. Слушать, как кто-то писает и поднимает гантели. Ну и будильник!
— Ты же все равно любишь рано вставать, — говорил я ему.
— Я имею в виду не когда, — говорил старый тренер. — А как.
Так мы пережили ноябрь, мокрый снегопад в начале месяца; это должен был быть дождь, я знаю. «А что это значило, что это не был дождь?» — гадал я, думая о Ронде и ее дневной комнате.
Ноябрь выдался сухим.
Эгг подхватил какую-то ушную инфекцию; бо́льшую часть времени он казался наполовину оглохшим.
— Эгг, что ты сделал с моим зеленым свитером? — спрашивала Фрэнни.
— Что? — переспрашивал Эгг.
— Мой зеленый свитер! — орала Фрэнни.
— У меня нет зеленого свитера, — удивлялся Эгг.
— Я говорю про мой зеленый свитер! — кричала Фрэнни. — Вчера он одевал в него своего мишку, я это видела, — говорила она матери. — А теперь я не могу его найти.
— Эгг, где твой мишка? — спрашивала мать.
— У Фрэнни нет мишки, — возмущался Эгг. — Это мой мишка.
— Где моя шапка для пробежки? — спрашивал я мать. — Вчера вечером я оставлял ее на радиаторе в холле.
— Ее, наверное, надел медведь Эгга, — говорил Фрэнк, — и пошел на пробежку.
— Что? — интересовался Эгг.
У Лилли тоже были медицинские проблемы. Мы провели наш ежегодный медосмотр как раз перед Днем благодарения у нашего семейного доктора, старого чудака по фамилии Блейз, чье пламя [14], как заметила Фрэнни, почти угасло. Во время этой проверки выяснилось, что за год Лилли совершенно не выросла. Ни на фунт, ни на долю дюйма. Она была совершенно тех же размеров, как и тогда, когда ей было девять лет, а это было не намного больше, чем когда ей было восемь лет или (проверим записи) семь.
— Она не растет? — спросил отец.
— Я это говорю уже не первый год, — сказала Фрэнни. — Она не растет, она просто существует.
На Лилли результаты анализов не произвели никакого впечатления, она пожала плечами.
— Ну что ж, что я маленькая, — сказала она. — Все всегда говорят, что я маленькая. А что в этом такого, что я маленькая?
— Ничего, дорогая, — сказала мать. — Ты можешь быть какой хочешь маленькой, но надо расти, хоть немножко.
— Она, должно быть, из тех, кто вымахивает в одно мгновение, — сказал Айова Боб, но даже он, похоже, сомневался в этом.
Лилли совершенно не производила впечатления той, кто «вымахивает в одно мгновение».
Мы заставили ее встать спиной к спине с Эггом; в свои шесть лет Эгг был примерно такого же роста, как Лилли в десять, и он определенно выглядел крепче.
— Стой спокойно! — сказала Лилли Эггу. — Прекрати вставать на цыпочки.
— Что? — спросил Эгг.
— Прекрати вставать на цыпочки! — сказала Фрэнни.
— Это мои цыпочки! — возразил Эгг.
— Может быть, я умираю, — сказала Лилли, и всех, особенно мать, от этого заявления передернуло.
— Ты не умираешь, — строго сказал отец.
— Уж если кто и умирает, так это Фрэнк, — сказала Фрэнни.
— Нет, — возразил Фрэнк, — я уже умер. А живые наскучили мне до смерти.
— Прекратите, — сказала мать.
Я пошел заниматься гантелями в комнату Айовы Боба. Каждый раз, когда блины соскальзывали со штанги, один из них катился по полу и ударялся о дверь чулана, которая открывалась, и оттуда что-нибудь выпадало. Чулан тренера Боба был ужасен: он просто швырял туда что попало. И в одно прекрасное утро, когда Айова Боб сбросил несколько блинов и один из них покатился к чулану, оттуда вывалился медведь Эгга. На медведе были моя беговая шапочка, Фрэннин свитер и мамины чулки.
— Эгг! — закричал я.
— Что? — закричал в ответ Эгг.
— Я нашел твоего чертова мишку! — закричал я.
— Это мой мишка! — завопил в ответ Эгг.
— Господи Исусе, — сказал отец.
И Эгг снова пошел к доктору Блейзу проверять свои уши, а Лилли пошла к доктору Блейзу снова проверять свой рост.
— Если она не выросла за два года, — сказала Фрэнни, — сомневаюсь, что она выросла за последние два дня.
Но Лилли надо было сделать какие-то анализы, и старый доктор Блейз, очевидно, пытался сообразить, какие именно.
— Ты просто недостаточно ешь, Лилли, — сказал я. — Не беспокойся, просто попробуй есть больше.
— Я не люблю есть, — сказала Лилли.
* * *
И не было дождя, ни капельки! Или когда шел дождь, то это всегда было днем или вечером, когда я сидел за «Алгеброй, часть вторая», за «Историей Тюдоровской Англии» или за «Началами латыни», и я в отчаянии слушал шум дождя. Или я лежал в постели, и было темно, темно в моей комнате, темно во всем отеле «Нью-Гэмпшир» и во всем Элиот-парке, а я слушал, как дождь шел и шел, и думал: «Завтра!» Но наутро дождь превращался в снег или просто моросил или было сухо и ветрено, и я отправлялся на пробежку в Элиот-парк — а мимо проходил Фрэнк, спеша в биолабораторию.
— Чокнутый, чокнутый, чокнутый, — ворчал он.
— Кто чокнутый? — спрашивал я.
— Ты чокнутый, — говорил он. — И Фрэнни всегда чокнутая. Эгг глухой, а Лилли урод, — говорил Фрэнк.
— А ты нормальный, Фрэнк? — спрашивал я его, продолжая бежать на месте.
— По крайней мере, я не играю со своим телом, словно это резиновая лента, — сказал Фрэнк.
Я знал, конечно, что Фрэнк играет со своим телом, очень много играет, но отец в одной из доверительных бесед, когда мы говорили о мальчиках и девочках, убедил меня, что мастурбируют все (и должны, время от времени), так что я решил быть с Фрэнком помягче и не дразнить его из-за этих его увлечений.
— Как там дела с чучелом, Фрэнк? — спросил я, и он моментально посерьезнел.
— Ну, — сказал он, — возникло несколько проблем. Например, очень важна поза. Я все еще не решил, какая поза будет лучшей, — сказал он. — С набивкой, собственно, уже все, но вот поза меня очень беспокоит.
— Поза? — удивился я, стараясь представить обычные для Грустеца позы, — кажется, он все время спал и пердел, делая это в самых произвольных позах.
— Видишь ли, — объяснял Фрэнк, — в таксидермии есть
