Эта жизнь и странствия, все эти годы со времени его ухода из монастыря и до сегодняшнего дня принесли мало плодов. От них осталось несколько скульптур, сделанных им когда-то в мастерской, прежде всего Иоанн, да еще эта книга образов, этот призрачный мир в его голове, этот мучительно прекрасный мир его воспоминаний. Удастся ли ему спасти хоть какую-то часть этого внутреннего мира, сделав ее достоянием мира внешнего? Или же все снова пойдет по-старому: все новые и новые города, новые ландшафты, новые женщины, новые переживания, новые образы будут громоздиться друг на друга, и он не вынесет из них ничего, кроме этой тревожной, мучительной и в то же время прекрасной переполненности сердца?
Это же просто позорно — позволять жизни так дурачить нас, не знаешь, смеяться тебе или плакать! Ты или живешь, давая волю чувствам, припав к груди Праматери Евы, — и тогда у тебя будет немало возвышенных наслаждений, но не будет защиты от бренности жизни, ты уподобишься лесному грибу, который сегодня переливается яркими красками, а назавтра превращается в гниль; или же ты пытаешься защитить себя, запираешься в мастерской и хочешь создать памятник мимолетной жизни — тогда ты должен отказаться от радостей, превратиться в простое орудие, и хотя ты будешь служить непреходящему, но при этом засохнешь, лишишься свободы, полноты и радости жизни. Так случилось с мастером Никлаусом.
Да и вся эта жизнь только тогда имеет смысл, когда добиваешься того и другого, когда она не поделена надвое этим бездушным «или — или»! Творить, не расплачиваясь за это своей жизнью! Жить, не отрекаясь от благородных порывов творческого труда! Разве это невозможно?
Быть может, есть люди, которым такое доступно? Быть может, есть мужья и отцы семейств, которые хранят верность и не утрачивают способности к плотским утехам? Быть может, есть оседлые, которым отсутствие свободы и опасности не иссушило сердце? Быть может. Но он таких что-то не встречал.
Похоже, все бытие зиждется на раздвоенности, на противоположностях; ты можешь быть мужчиной или женщиной, бродягой или филистером, человеком рассудка или человеком чувства, но нигде вдох и выдох, мужское и женское начало, свобода и подчинение, инстинкт и духовность не сливаются воедино, всегда одно оплачивается утратой другого, и всегда одно столь же важно и желанно, как и другое! Женщинам в этом смысле, пожалуй, легче. Они так созданы природой, что из чувственного желания у них сам собой вырастает плод, из счастья любви рождается ребенок. А мужчинам вместо этой простой способности к плодоношению дана вечная тоска. Неужели Бог, сотворивший все так, был зол, недоброжелателен и злорадно посмеялся над своим собственным творением? Нет, он, создавший косуль и оленей, рыб и птиц, цветы и времена года, не мог быть злым. Но через его творение проходила трещина — оттого ли, что с этой трещиной, с этой тоской человеческого существования Бог, вероятно, связывал особые планы, или оттого, что это было семя врага рода человеческого, первородный грех? Но почему же эта тоска и неудовлетворенность должны быть грехом? Разве не в них возникло все то прекрасное и святое, что создано человеком и возвращено Богу в качестве благодарственного жертвоприношения?
Подавленный этими мыслями, он устремил взгляд на город, увидел базарную площадь и Рыбный рынок, мосты, церкви, ратушу. А вон и замок, гордый дворец епископа, в котором теперь была резиденция графа Генриха. Под этими башнями и длинными крышами жила Агнес, жила его прекрасная царственная возлюбленная, такая высокомерная на вид и такая самозабвенная в любви. Он радостно думал о ней, радостно и благодарно вспоминал о минувшей ночи. Чтобы испытать счастье этой ночи, чтобы сделать счастливой эту удивительную женщину, ему понадобилась вся его жизнь, весь опыт, обретенный с женщинами, все странствия и беды, все снежные ночи, проведенные в пути, вся доверчивая дружба с животными, цветами, деревьями, реками, рыбами, мотыльками. Понадобились обостренные любострастием и опасностями чувства, бездомность, мир образов, накопившийся в душе за многие годы. Пока жизнь его была садом, в котором цвели такие волшебные цветы, как Агнес, ему грех было жаловаться.
Весь день провел он на осенних холмах, бродил, отдыхал, подкреплялся хлебом, думал об Агнес и о вечере. К вечеру он снова был в городе и подошел к замку. Стало прохладно, дома тихо светились красными глазницами окон, навстречу ему попалась небольшая процессия мальчиков, они пели и поднимали на палках выдолбленные тыквы, в которых были вырезаны рожи и внутри горели свечи. Маленький карнавал окружало дыхание зимы, Златоуст с улыбкой смотрел ему вслед. Он долго бродил вокруг замка. Там все еще была депутация священнослужителей, то тут, то там в окне мелькали фигуры в сутанах. Наконец ему удалось пробраться внутрь и отыскать камеристку Берту. Ему снова пришлось прятаться в гардеробной, затем появилась Агнес и ласково провела его к себе в комнату. Нежным было ее прекрасное лицо, нежным, но не радостным; она была грустна, ее одолевали заботы и страх. Ему пришлось изрядно постараться, прежде чем она немного развеселилась. Постепенно, под действием его поцелуев и ласковых слов, она почувствовала себя немного увереннее.
— Ты можешь быть таким милым, — благодарно сказала она. — Когда ты нежно воркуешь и болтаешь, в горле у тебя рождаются такие душевные звуки, мой голубок. Я люблю тебя, Златоуст. Если бы мы были далеко отсюда! Мне здесь больше не нравится, все и так скоро кончится, графа отзывают, скоро вернется этот глупый епископ. Граф сегодня не в духе, попы измучили его. Ах, только бы он тебя не увидел! Тогда ты и часа не проживешь. Я так боюсь за тебя.
В памяти его всплыли полузабытые звуки — разве прежде он не слышал эту песню? Так когда-то говорила с ним Лидия, так же ласково и испуганно, с такой же нежной печалью. По ночам она приходила в его комнату, полная любви и страха, вся в тревоге, боязнь вот так же переполняла ее ужасными картинами. Ему нравилось слушать эту нежно-пугливую песню. Какая же это любовь, если в ней нет тайны! Какая ж любовь без опасности!
Он нежно привлек ее к себе, поглаживая, держал за руку, тихонько шептал на ухо ласковые слова, целовал ее брови. Его трогало и восхищало, что она так боится и тревожится за него. Благодарно, почти со смирением принимала она его ласки, нежно льнула к нему, но веселее не становилась.
Внезапно она сильно вздрогнула: невдалеке хлопнула дверь, к комнате приближались быстрые шаги.
— О Господи, это он! — в отчаянии воскликнула она. — Это граф. Скорее, ты можешь уйти через гардеробную. Скорее! Не выдавай меня!
Она уже втолкнула его в гардеробную, он оказался там один и ощупью пробирался в темноте. За дверью граф громко разговаривал с Агнес. Златоуст бесшумно протиснулся между платьев к выходу. Дойдя до двери, ведущей в коридор, он пытался тихонько открыть ее. И только сейчас, обнаружив, что дверь заперта снаружи, он тоже испугался и сердце его бешено и больно заколотилось в груди. Видимо, кто-то случайно запер эту дверь, после того как он вошел в нее. Но Златоуст не верил в это. Он попал в ловушку, ему конец; вероятно, кто-то заметил, как он прокрадывался сюда. Это будет стоить ему головы. Весь дрожа, стоял он в темноте, и тут ему пришли на ум прощальные слова Агнес: «Не выдавай меня!» Нет, он ее не выдаст. Сердце его громко стучало, но решение придало ему твердости, и он упрямо стиснул зубы.
Все произошло мгновенно. Открылась дверь, из комнаты Агнес вышел граф, в левой руке он держал светильник, а в правой обнаженный меч. В тот же миг Златоуст быстро сорвал несколько висящих вокруг него платьев и плащей и перекинул через плечо. Пусть считают его вором, возможно, в этом был выход.
Граф сразу его увидел. Он медленно приблизился.
— Кто ты? Что здесь делаешь? Отвечай, не то зарублю.
— Простите, — прошептал Златоуст, — я нищий, а вы так богаты! Я возвращаю все, что взял, господин, видите.
И он положил плащи на пол.
— Так ты, значит, вор? Неумно из-за старого плаща рисковать жизнью. Ты горожанин?
— Нет, господин, я бездомный. Я бедный человек, пожалейте меня…
— Прекрати! Я лишь хотел узнать, не обнаглел ли ты вконец и не потревожил ли госпожу. Но поскольку тебя все равно повесят, это не имеет смысла выяснять. Хватит кражи.
Он громко постучал в запертую дверь и крикнул:
— Вы здесь? Открывайте!
Дверь открылась снаружи, за ней стояли трое слуг с обнаженными клинками.
— Свяжите-ка его хорошенько, — презрительно и высокомерно проскрипел граф. — Это бродяга, он попался на краже. Бросьте его в темницу, а утром вздерните на виселице.
Златоусту связали руки, он не сопротивлялся. Его повели по длинному коридору, затем вниз по лестнице и через внутренний двор; лакей, идущий впереди, нес не задуваемый ветром факел. У овальных обитых железом подвальных дверей они остановились и стали препираться, так как у них не было ключа; слуга взял у лакея факел, и тот побежал за ключом. Так стояли они, трое с оружием и один со связанными руками, и ждали у входа в подвал. Тот, что держал факел, посветил, любопытствуя, пленному в лицо. В этот момент мимо проходили двое из священников, которых много было в замке, они возвращались из дворцовой часовни и остановились возле группы, внимательно вглядываясь в ночную сцену: в трех слуг и связанного человека, стоявших в ожидании.
