Наказав Габриэлю и Мэриен тщательно запереть на ночь все службы, она вышла из дому. Только что пронеслась гроза с ливнем, которая очистила воздух, омыла листву и придала ей блеск, но под деревьями было по-прежнему сухо. Живописные холмы и лощины источали напоенную ароматами прохладу; казалось, это было свежее, девственное дыхание самой земли; веселое щебетанье птиц придавало еще большую прелесть пейзажу. Перед Батшебой в громадах туч зияли огненные пещеры самых фантастических очертаний, говорившие о близости солнца, которое в разгаре лета садилось на крайнем северо-западе.
Батшеба прошла около двух миль, наблюдая, как медленно отступает день, и размышляя о том, как часы труда мирно переходят в часы раздумий, сменяясь затем часами молитвы и сна; вдруг она увидела, что с Иелберийского холма спускается тот самый человек, от которого она так отчаянно стремилась скрыться. Болдвуд шел к ней навстречу, но поступь его странно изменилась: раньше в ней чувствовалась спокойная, сдержанная сила, и казалось, он на ходу что-то взвешивает в уме. Сейчас его походка стала вялой, словно он с трудом передвигал ноги.
Болдвуд впервые в жизни обнаружил, что женщины обладают искусством уклоняться от своих обещаний, хотя бы это и грозило гибелью другому человеку. Он крепко надеялся, что Батшеба девушка положительная, с твердым характером, далеко не такая ветреная, как другие представительницы ее пола; он полагал, что она благоразумно изберет правильный путь и даст ему согласие, хотя и не смотрит на него сквозь радужную призму безрассудной любви. Но теперь от его былых надежд остались лишь жалкие осколки — так в разбитом зеркале отражается изломанный образ человека. Он был в такой же мере уязвлен, как и потрясен.
Он шагал, глядя себе под ноги, и не замечал Батшебы, пока они не подошли совсем близко друг к другу. Услышав размеренный стук ее каблучков, он поднял голову. Его искаженное лицо выдавало всю глубину и силу страсти, остановленной в своем разбеге ее письмом.
— Ах, это вы, мистер Болдвуд, — пролепетала она, и лицо ее залилось краской смущения.
Тот, кто обладает способностью молча высказывать упреки, умеет находить средства, действующие сильнее слов. Глаза выражают оттенки переживаний, недоступные языку, и мертвенная бледность губ красноречивее любого рассказа. В такой сдержанности и безмолвии есть своего рода величие и терпкий привкус скорби. Во взоре Болдвуда было нечто, не передаваемое словами.
— Как! Вы меня испугались? — удивился он, заметив, что она слегка отшатнулась в сторону.
— Зачем вы это говорите? — спросила Батшеба.
— Мне так показалось, — отвечал он. — И это меня чрезвычайно удивило: разве можно бояться человека, который питает к вам такое чувство?
Девушка овладела собой и устремила на него спокойный взгляд, выжидая, что будет дальше.
— Вы знаете, что это за чувство, — медленно продолжал Болдвуд. — Оно сильно, как смерть. Вы не можете его оборвать своим торопливым отказом.
— Ах, если бы вы не испытывали ко мне такого сильного чувства, — пролепетала она. — Вы слишком великодушны. Я, право же, этого не заслуживаю. И сейчас я не в силах вас слушать.
— Слушать меня? А что мне остается вам сказать? Вы не пойдете за меня, вот и все! Из вашего письма это яснее ясного. Нам с вами не о чем больше говорить.
Батшебе никак не удавалось найти выход из ужасающе неловкого положения. В смущении она пробормотала: «До свидания», — и двинулась дальше. Но Болдвуд быстро нагнал ее, ступая большими, тяжелыми шагами.
— Батшеба, дорогая моя… неужели вы окончательно мне отказываете?
— Да, окончательно.
— О Батшеба!.. Сжальтесь надо мной! — простонал Болдвуд. — Ради бога!.. Ах! Я дошел до такого… до последнего унижения… прошу женщину о пощаде! Но ведь эта женщина вы… вы!
Батшеба умела управлять собой. Но у нее невольно вырвались не совсем внятные слова:
— Вы не слишком-то высокого мнения о женщинах. — Она проговорила это чуть слышно — было невыразимо печально и мучительно видеть человека, ставшего игрушкой страсти, и потеря мужского достоинства вызывала в ней инстинктивный протест.
— Вы свели меня с ума, — продолжал он. — Я потерял всякую власть над собой. И вот я умоляю вас! Ах, если б вы знали, как я вас боготворю! Нет, вам этого не понять. Но все же из простого милосердия не отталкивайте меня, ведь я так одинок!
— Как я могу вас отталкивать? Ведь вы никогда не были мне близки… — Сейчас ей стало ясно, что она никогда его не любила, и на минуту она позабыла о вызове, опрометчиво брошенном ему в тот февральский день.
— Но было время, когда я вовсе не думал о вас, и вы первая обратили на меня внимание! Я не упрекаю вас, ведь я понимаю, что, не привлеки вы меня к себе тем шутливым письмом в Валентинов день, было бы еще хуже — я жил бы как сыч в своем холодном дупле, — хотя знакомство с вами и принесло мне несчастье. Но, повторяю, было время, когда я не знал вас и не думал о вас, и это вы завлекли меня. Не говорите, что вы и не думали меня обнадеживать, все равно я вам не поверю!
— Да разве я вас обнадеживала! То было сущее ребячество, и я от скуки затеяла эту игру. Потом я горько раскаивалась, да, горько, даже плакала. И у вас хватает духу напоминать мне об этом?
— Я не виню вас, я скорблю об этом. Я принял всерьез то, что, по вашим словам, было шуткой. А теперь, когда я хочу услыхать от вас, что вы отказали мне в шутку, вы подтверждаете свой отказ до боли, до ужаса серьезно. Ваши желания идут вразрез с моими. Как было бы славно, если б мы оба испытывали одинаковые чувства — горячую любовь или полное равнодушие! Если бы я мог тогда предвидеть, какие мучения принесет мне ваша вздорная проделка, — я возненавидел бы вас! Но теперь я не могу вас проклинать, потому что слишком вас люблю!.. Я стал тряпкой и совсем раскис! Ах, Батшеба, вы первая женщина, которую я полюбил, и я так привык считать вас своей, что меня как громом поразил ваш отказ! Ведь вы мне, можно сказать, дали слово! Но я вовсе не хочу вас разжалобить, омрачить вашу душу! Какой в этом толк! Я должен все вытерпеть. Мне не станет легче, если вы будете страдать из-за меня.
— Я жалею вас… от всей души!.. — горячо сказала она.
— Не надо! Не надо меня жалеть! Ах, Батшеба! На что мне ваша жалость! Мне нужна ваша любовь! И если вы перестанете меня жалеть, как уже перестали любить, мне от этого ни тепло, ни холодно. Сокровище мое! Как нежно вы говорили со мной у зарослей осоки, возле моечной запруды, и в сарае во время стрижки овец, и еще совсем недавно, в тот дивный вечерний час у вас в гостиной! Ведь вы надеялись полюбить меня, были твердо уверены, что со временем привяжетесь ко мне?.. И все это забыто! Забыто!..
Она справилась со своим волнением, посмотрела ему в глаза спокойным ясным взглядом и сказала своим твердым низким голосом:
— Мистер Болдвуд, я не давала вам никаких обещаний. Но неужели вы считали меня совсем бесчувственной, когда оказали мне величайшую честь, какую оказывает женщине мужчина, объяснившись ей в любви? Естественно, что во мне пробудились какие-то чувства, ведь я не какая-нибудь бездушная кукла! То были мимолетные чувства, приятное волнение. Для большинства мужчин любовь своего рода развлечение — и могла ли я думать, что для вас это вопрос жизни и смерти? Умоляю вас, образумьтесь и не судите так строго обо мне!
— К чему эти увещания? К чему? Мне ясно лишь одно: вы были почти моя, а теперь вы совсем не моя!.. Все изменилось, и только из-за вас, так и знайте! Раньше вы были для меня ничем, и я жил спокойно… Теперь вы опять стали ничем — но как ужасна для меня эта ваша отчужденность! Господи! Лучше бы вы меня не завлекали! Ведь вы так безжалостно отшвырнули меня!
При всем своем мужестве Батшеба стала чувствовать, что она и впрямь «сосуд скудельный». Тщетно боролась она со своей женской слабостью, непрошеные чувства нахлынули бурным потоком. Упреки сыпались на нее градом. Она старалась успокоиться, глядя на деревья, облака и на знакомые ей картины, но это ей не удавалось.
— Я не завлекала вас, честное слово, не завлекала! — отвечала она с мужеством отчаяния. — Ну, зачем вы так на меня нападаете? Пусть я не права, но скажите это мне не так сурово. О сэр, простите меня и отнеситесь ко всему этому благодушно!
— Благодушно! Неужели одураченный человек с разбитым сердцем может проявлять благодушие? Если я проиграл, разве я стану притворяться, что я в восторге? Боже мой, до чего вы бессердечны! Если б я только знал, какую горькую участь вы мне готовите, я избегал бы вас, ни разу бы на вас не взглянул и не заговорил бы с вами. Вот я всю душу перед вами выворачиваю, но вам-то что! Вам нет дела до меня.
Молча, с подавленным видом она качала головой, словно отбрасывая упреки, какими осыпал ее этот статный, бронзовый от загара человек с головой римлянина, в расцвете сил, весь трепетавший от возбуждения.
