— А, Эд, дружище! Слыхал, что ты ведешь все страховые дела у себя в Дорчестере. Ты молодец!
Они вспомнили доброе старое время, когда Овербрук писал стихи. Но Овербрук смутил Бэббита, стыдливо забормотав:
— Слушай, Джорджи, обидно подумать, что наши пути разошлись. Хотелось бы, чтобы вы с миссис Бэббит пришли как-нибудь пообедать к нам.
— Отлично! — загудел Бэббит. — Непременно! Только скажи, когда. А мы с женой рады будем видеть вас у себя!
Бэббит совсем забыл об этом разговоре, но Эд Овербрук, к сожалению, не забыл. Несколько раз он звонил Бэббиту, приглашая его на обед.
— Придется пойти, иначе от него не отвяжешься! — ворчливо сказал Бэббит жене. — И ты только обрати внимание, до чего этот горемыка не разбирается в самых простых правилах хорошего тона. Звонит мне без конца по телефону, вместо того чтобы жена села и написала нам настоящее приглашение. В общем, мы влипли! Беда с этими однокашниками, нянчись теперь с ним!
Наконец он внял жалобным просьбам Овербрука и принял приглашение пообедать через две недели. Даже семейный обед, если он предстоит через две недели, не кажется таким страшным, но эти две недели пролетают с невероятной быстротой, и вдруг с ужасом видишь, что незаметно подкрался роковой час. Пришлось переменить день, потому что у Бэббитов обедали Мак-Келви, но в конце концов они нехотя отправились в Дорчестер к Овербрукам.
С самого начала все было ужасно. Овербруки обедали в шесть тридцать, тогда как Бэббиты не садились за стол раньше семи. Бэббит позволил себе опоздать на десять минут.
— Давай не засиживаться, — предложил он жене. — Постараемся удрать поскорее. Скажу, что мне завтра надо очень рано быть в конторе.
Квартира Овербруков производила угнетающее впечатление. Она помещалась на втором этаже деревянного двухквартирного дома. Везде стояли детские коляски, в коридоре висели старые шляпы, пахло капустой, на столе в гостиной лежала фамильная Библия. У Эда Овербрука и его жены был все тот же забитый, жалкий вид, и к обеду были приглашены еще какие-то две жуткие семьи, чьи фамилии Бэббит не расслышал, да и не желал слышать. Но он был растроган и сконфужен похвалами Овербрука:
— Мы гордимся, что наш дорогой Джордж сегодня с нами! Вы все, конечно, читали в газетах о его речах, обо всех его выступлениях, смотрите, какой он красавец! Но я-то всегда вспоминаю университетские годы: какой он был тогда компанейский парень, как замечательно плавал — лучше всех на нашем курсе!
Бэббит пытался быть душой общества, он из кожи лез, но не мог найти ничего интересного в робком Овербруке, его тупых гостях и болезненно-глупой миссис Овербрук с ее большими очками, увядшей кожей и стянутыми в узел волосами. Он рассказал свой лучший ирландский анекдот, но анекдот провалился, как корка недопеченного пирога. Бэббит почувствовал, что его обволакивает какая-то муть, когда миссис Овербрук, выбиваясь из мрака вечной заботы о восьмерых ребятах, стряпни и уборки, вдруг попыталась завести светский разговор:
— Наверно, вы скоро опять поедете в Чикаго и Нью-Йорк, мистер Бэббит?
— Да, я частенько езжу в Чикаго!
— Должно быть, там очень интересно. Вы, вероятно, ходите во все театры?
— Нет, говоря по правде, миссис Овербрук, мне больше всего по душе хорошие сочные бифштексы в одном голландском ресторанчике на Лупе{41}.
Больше им говорить было не о чем. Бэббит немного расстроился, но ничего не поделаешь: обед не удался. В десять часов, с трудом стряхивая сонливость, навеянную пустым разговором, он сказал:
— Боюсь, что нам пора идти, Эд. Завтра у меня с самого утра клиенты. — А когда Овербрук помогал ему надевать пальто, Бэббит сказал: — Приятно вспомнить старые времена! Надо нам с тобой вместе позавтракать не откладывая в долгий ящик!
На обратном пути миссис Бэббит тяжело вздохнула:
— Ужасная скука! Но как мистер Овербрук тобой восхищается!
— Да! Бедняга думает, что я сусальный ангелочек и самый красивый мужчина в Зените.
— Ну конечно, это преувеличение, но все ж… Кстати, Джорджи, неужто нам придется пригласить их обедать?
— О-ох! Надеюсь, что нет!
— Я тебя всерьез спрашиваю, Джордж! Неужели ты как-нибудь намекнул мистеру Овербруку, что мы их позовем?
— Да нет же! Господи! Конечно, нет! Я нарочно сказал, что мы с ним вдвоем где-нибудь позавтракаем.
— Ах, так… Боже мой! Мне очень не хочется их обижать! Но я просто не представляю себе, как можно еще раз выдержать такой вечер! И представь себе, вдруг к нам зайдет доктор Ангус с женой, когда у нас будут эти Овербруки, еще, чего доброго, подумают, что они наши друзья!
Целую неделю Бэббиты беспокоились:
— Право, следовало бы пригласить этого несчастного Эда с женой!
Но, никогда не встречаясь с Овербруками, они совсем забыли о них, и через месяц-другой сказали друг другу:
— Так лучше: просто не подымать разговора! И по отношению к ним было бы жестокостью звать их к себе. Они чувствовали бы себя такими лишними, такими нищими в нашем доме! Больше об Овербруках не вспоминали.
I
Когда Бэббит окончательно убедился, что Мак-Келви не принимают его в свой круг, он почувствовал себя в чем-то виноватым, попавшим в нелепое положение. Но он стал регулярнее посещать собрания ордена Лосей, выступил на завтраке в Торговой палате с красноречивым разоблачением всей гнусности забастовок и снова почувствовал себя Выдающимся Гражданином.
Эти клубы и общества давали ему подлинную духовную пищу.
Всякий порядочный человек в Зените должен был принадлежать хотя бы к одному — а то и к двум-трем из бесчисленных орденов и клубов, двигавших жизнь вперед: к клубу Ротарианцев, Кивани или Толкачей, к орденам Независимых Одиночек, Оленей, Лосей, Масонов, Краснокожих, Лесовиков, Сычей, Орлов, Маккавеев, Рыцарей Пифии, Рыцарей Колумба, — словом, к одной из многочисленных тайных организаций, где процветала сердечная доброжелательность, строгая мораль и полное уважение к конституции. В эти общества вступали по четырем причинам: во-первых, это было принято. Во-вторых, это было полезно для дела, так как собратья по ордену часто становились клиентами. В-третьих, американцы, которые не имеют возможности именоваться «Geheimräte»[27] или «commendatori»[28], получали в этих орденах такие благозвучные титулы, как «достопочтенный летописец Ордена» или «Великий Вождь», наряду со званиями профессора, полковника и судьи, которые они носили в обыденной жизни. И, наконец, принадлежность к ордену позволяла американскому мужу, связанному по рукам и ногам, отлучаться из дому хотя бы на один вечер в педелю. Орден был для него как площадь для итальянца, уличное кафе для француза. Там он мог играть на бильярде, вести мужской разговор и храбро сквернословить.
Именно по этим причинам Бэббит, как он сам говорил, «вступал, куда только можно».
За пурпуром и златом победного стяга, завоеванного его общественной деятельностью, скрывались бесцветные будни конторской работы: арендные договоры, контракты, списки сдающихся домов и квартир. По вечерам его опьяняли выступления и всяческие заседания лож и комитетов, но утром он еле шевелил языком. Изо дня в день раздражение накапливалось. Он открыто ссорился со своим разъездным агентом, Стэнли Грэфом, и даже как-то зарычал на мисс Мак-Гаун за то, что она перепутала письма, хотя обычно ее прелести побуждали его быть с ней игриво вежливым.
И только в компании Поля Рислинга он отдыхал. Хоть раз в неделю они оба становились прежними юнцами. По субботам играли в гольф, издеваясь друг над дружкой: «Что касается гольфа, то ты, как видно, хороший теннисист», — уезжали кататься на все воскресное утро, останавливались в деревенских харчевнях и, сидя на высоких табуретках, пили кофе из толстых чашек. Иногда Поль приходил по вечерам со своей скрипкой, и даже Зилла молча слушала, как этот одинокий человек, который безнадежно заблудился и теперь всю жизнь осужден бродить по глухим незнакомым дорогам, изливает свою душевную тоску в музыке.
II
Но больше всего Бэббит очистился и прославился своей деятельностью при воскресной школе.
Он принадлежал к пресвитерианской церкви на Чэтем-роуд — одной из самых больших и богатых, самых изукрашенных мореным дубом и бархатом церквей Зенита. Пастора звали достопочтенный Джон Дженнисон Дрю{42}, Б. И., Д. Б., Д. П.{43} (степень бакалавра искусств и доктора богословия он получил в Эльбертском университете, в Небраске, а степень доктора прав — в колледже Уотербери, в Оклахоме). Дрю был чрезвычайно красноречив, деловит и общителен. Он председательствовал на собраниях, посвященных разоблачению профсоюзов или улучшению обслуживания, и сообщал присутствующим, что рос в бедности и, будучи мальчишкой, торговал газетами. Для субботних вечерних выпусков «Адвоката» он писал передовицы «Религия настоящего мужчины» или «Доллары и здравый смысл в свете Христова учения», — и эти статьи печатались крупным шрифтом, в затейливой рамке. Он любил говорить, что «гордится своей репутацией дельца» и что он, конечно, «не позволит старому сатане взять монополию на деловую хватку и сметку». Он был худощав, грубоват с виду, носил золотые очки и длинные лохматые волосы неопределенно каштанового цвета, но когда его захватывало собственное красноречие, его слова дышали незаурядной силой. Признавая, что он слишком учен и слишком поэтически одарен, чтобы пользоваться лексиконом евангелиста Майка Мондея, он все-таки однажды при случае подстегнул свою паству и побудил ее к более щедрым даяниям, объявив: «Братья, самый жалкий скупердяй и сквалыга тот, кто отказывает в лепте господу богу!»
