Но тут тяжелая рука Юргита непочтительно опустилась на плечо пастора. От неожиданности он так и остался с полуоткрытым ртом.
— Тише, ваше преподобие… Я так и знал. И это меня больше всего тревожило. Потому мне так не хотелось идти сюда. Каким вы были, таким и остались. Вы что, забыли консисторию, суд, следствие и прочие неприятности?
Пастор оглянулся — тень Иеговы все еще стояла за окном.
— Я ничего не забыл. Я не кичусь гонениями, которые испытал по вине безбожников. Но я знаю, что в день воскресения из мертвых они будут мне зачтены. Я готов вновь взять крест свой и нести. Ибо этого хочет он. Такова его воля!
— Это бы еще ничего. С этим-то мы справлялись, и ничего с нами нельзя было поделать. Но теперь другие времена. Об этом вы подумали? Или вы приехали сюда на один день? Может быть, у вас, в Риге, есть другое место, другая должность?
Пастор слегка съежился.
— Не-ет, что вы! У меня ничего нет. Если бы у меня были влиятельные родственники или покровители, как у других… Мы живем в двух маленьких комнатах на Валмиерской улице. Сын учится, надо за него платить. Дочь служит в почтовой конторе… Я навел справки… И вот решил вернуться в старый приход.
— То-то и есть. Теперь я вам вот что скажу. Раз уж вы вернулись, оставьте все свои прежние замашки. Раньше вы могли бранить, обижать и оскорблять людей — и все вам сходило с рук. Барон заступался за вас, суд был на вашей стороне. У вас было имение, были арендаторы, а если кто не хотел нести ругу, у того описывали имущество и через полицию взимали долг. Место у вас было надежное. Теперь другие времена. Кто хочет, тот записывается в члены общины, а насильно никого не заставишь. Кто хочет, тот и венчается и крестит своих детей, а не хочет — идет регистрироваться.
— Да, да, записываться к дьяволу…
— Может, и так. Но только я вас прошу — будьте рассудительней.
Пастор сердито сбросил с плеча руку Юргита.
— Но я здесь во имя того, кто послал меня…
— Знаю. Но вам надо жить. Вам дали десять пурвиет земли, сад в двенадцать пурвиет. Вы собираетесь строиться, а лес у вас не вывезен. Своими силами вам не обойтись. К тому же у вас остались враги с консисторских времен. Про вас слава идет еще с девятьсот пятого года, когда вы служили в Избикском приходе. Теперь вы затеяли тяжбу с Абриком, враждуете с новохозяевами… Вы браните вечера и гулянья, которые устраивает культурное общество, осуждаете всех подряд. Если в Риге у вас есть другая служба, а сюда вы приехали только на один день, тогда — пожалуйста, дело ваше. Но тогда я не пойду туда. Я ни за что не ручаюсь.
Пастор беспомощно взглянул в окно. Но сквозь запотевшие очки ничего нельзя было разглядеть. Отвернулся к стене. На ней серыми пятнами выделялись портреты Барона и Райниса… Все кругом серое, ничего не говорящее, все словно затаилось и выжидает… Даже собственный голос потерял звучность и выразительность…
— Но… как же так? Чтобы я отрекся, примирился… Чтобы я умолчал о том, что вопиет к небу.
— Вопиет, вопиет… А больше вопиять не будет… И я постараюсь со своей стороны: мне Брежгись из Парупиешей кое-что обещал. У него молотилка, лесопильный стан и соседей много кругом. Надо надеяться, что наша община будет расти. После уборки сена и ржи соберем помощь. Лошадей пятьдесят, — тогда за один день управимся. Не могли бы вы им чего-нибудь пообещать? Ну, там американские подарки, что-нибудь от женского корпуса? И еще вот что: день поминовения объявите на третье сентября. В этот день будет сельскохозяйственный базар и концерт. Вот и сегодня у нас половина собравшихся приехали из-за реки на гулянье.
Сунув в руку пастору книгу псалмов, Юргит тихонько подталкивал его к двери, за которой раздавались громкий говор и, кажется, приглушенный смех. Но пастор упирался: он еще не разобрался в своих мыслях, не знал, с чего начать проповедь. Правда, это было скорее внутреннее сопротивление, а ноги сами шли туда, куда тянул его Юргит. У самой двери он шепнул пастору.
— Подумайте о своем сыне, о том, что ему надо платить за обучение. Подумайте о дочери, которая служит на почте. Подумайте о своих детях…
Пастор и сам думал об этом. Как всегда в таких случаях, мысли с необычайной быстротой проносились в голове. Он успел подумать о множестве вещей, пока сделал десять шагов до двери. И главное, о вещах, не имеющих ни малейшего отношения к тому чувству гнева, которое все сильнее овладевало им… Жене хотелось поехать на целый сезон в Кемери, а он мог только послать ее на три недели в Балдону…[7] Сын присмотрел в витрине магазина Берга карманные часы… Когда праздновали сорокалетний юбилей пастора Гриншпана, им всем пришлось глубокой ночью возвращаться пешком со второй Выгонной дамбы… Хорошее английское сукно стоит теперь шестьсот пятьдесят рублей аршин… Как приятно шелестела листва лип, когда они ехали по аллее в коляске, запряженной парой лошадей…
Юргит широко распахнул скрипучую дверь и придержал ее, пропуская вперед пастора. Говор постепенно стихал. Все старались сесть прямее. Кто-то откашлялся, кто-то высморкался. Пастор, нарочно медля, поднялся на школьную кафедру, и воцарилась полная тишина.
Пастор обвел глазами комнату. Хотя очки были чистые, он ничего не видел. Опустил голову и заметил чернильное пятно и вырезанные на еловой доске буквы «К» и «П». Голос Иеговы больше не звучал в его ушах, только в висках сильно бился пульс.
Он поднял голову и теперь увидел самое главное. Загорелые лица, пытливые глаза… Белые с низким вырезом блузки и приколотые к ним букетики цветов… Старуха, приходившая за своими шестьюдесятью рублями, вытирала глаза большим синим платком.
Вдруг он услышал собственный голос:
— Я господь бог твой, бог могущественный и гневный…
Его остановило чье-то негромкое, пискливое покашливание. Кашлял Юргит. При этом он как-то странно посматривал на пастора… И тот опомнился. Его устами заговорил прежний Иегова… Дома дочь сама стирает свою белую блузку, она носит на груди букетик искусственных фиалок… Он посмотрел в окно. Там уже не видно было черной тени Иеговы. Только чуть дрожала зеленая листва старой липы. Сквозь прогалы в ветвях тянулись, как струны, солнечные лучи. За развалинами волостного правления открывалась лазурь небес. На травке возилась с кошкой дочка прислуги учителя…
— Но я бог милосердия и любви, я творю милость до тысячи родов боящимся меня и соблюдающим заповеди мои. Аминь.
Дальше пошло успешнее. Пастор отмахнул полу талара и достал из кармана набросанный в Риге конспект проповеди. Он время от времени заглядывал в него, однако не слишком строго следовал всем пунктам. В ушах его звучал иной голос, иные слова были в его устах.
— Велик гнев Иеговы, но велико и милосердие его. Он сотворил человека существом слабым и греховным и потому дарует ему прощение как непослушному, но любимому дитяти. Все мы пребываем в немощах и неведении — знатные и простолюдины, богатые и бедные. Но сила господня осеняет нас и мудрость его являет нам свет.
Так говорил теперь Иегова. И чем дальше, тем ревностнее возвещал пастор веления его. Раньше он не признавал громкой и пустой риторики. Но теперь он изменил своему характеру и обычаю. Ибо таково было веление божие, такова его воля…
Пастор приводил поэтические сравнения и примеры из истории Латвии. Он цитировал народные песни и речь Линдыня[8] в Учредительном собрании, говорил о пользе гуляний на лоне природы и счастливом будущем народа…
Задав молящимся петь псалом, пастор Зандерсон вышел на минутку, прежде чем продолжить богослужение. Вслед за ним в комнату учителя вошел Юргит. Пастор, почти улыбаясь, поглядел на церковного старосту.
— Ну?
Мартынь Юргит кивнул головой.
— Хорошо. Начало удачное. Если и дальше так пойдет, мы еще можем надеяться…
Мимо окна во двор въехала первая упряжка — привезли крестить… Младенец заливался плачем.
1923Рассказ написан и впервые опубликован в 1923 году в сборнике «Метаморфозы». «Метаморфозами Иеговы» Упит начал серию своих рассказов о пасторах. Действие рассказа происходит вскоре после образования буржуазной Латвии.
Рассказ написан в ответ на призывы буржуазной прессы оказывать духовенству материальную помощь. Упит показывает в нем враждебное отношение старого, преданного прибалтийским баронам духовенства даже к куцей буржуазной демократии.
Это постройки новохозяев… — Учредительное собрание буржуазной Латвии в сентябре 1920 года приняло закон об аграрной реформе, на основе которого землевладения помещиков и пасторов ограничивались размером в пятьдесят га. Остальная земля конфисковывалась и зачислялась в государственный земельный фонд. Часть этого фонда передавалась безземельному и малоземельному крестьянству, и таким образом возникла прослойка так называемых новохозяев. За полученные землю и постройки новохозяева обязаны были вносить выкупные платежи, что было многим из них не под силу. Часть новохозяев быстро разорилась; некоторые даже не могли начать обрабатывать свою землю из-за отсутствия инвентаря и скота и вынуждены были продать ее. В конце концов и после аграрной реформы подавляющая масса трудящегося крестьянства Латвии оставалась безземельной и малоземельной.
