Кряж был при смерти. Пришел его последний час, кашлянул он, выплюнул что-то, ошметок печени, видно, и сжал руку Силвы, сидевшего у постели. Когда положили Кряжа в гроб, Силва поместил у него на груди, поверх куртки, будильник, будильник был поставлен на семь вечера, к тому времени Кряж уже пролежит в могиле восемь часов. Об этом знали десятка два человек, бродили вокруг кладбища, молчали как рыбы, дожидаясь, когда зазвонит будильник.
— Никогда в жизни я так не бегал, — сказал мне мой двоюродный брат из Арантеса, который при том присутствовал, — Мы все дали стрекача, как только зазвонил будильник.
Кряж заранее договорился с Силвой, что, покуда он будет бродить по нашим местам, будильник будет звонить каждый день, в знак того, что он, Кряж, бродит где-то здесь. Но миновал почти месяц, а будильника никто не слышал. Жена Кряжа покопала землю в одном месте, в другом и в конце концов откопала тридцать тысяч песет, завернутых в номера газеты «Прогресс», что издается в Луго, и засунутых в консервную банку. Силва был в досаде и сам не свой, оттого что постигла его эдакая неудача, и говорил всем, что хотел бы умереть поскорей, чтобы выяснить, что случилось с Кряжем.
— Последнее время Кряж стал туговат на ухо, — говорил Силва. — Может, все дело в этом, он просто будильника не расслышал.
Года не прошло, Силва ушел в мир иной. Уже выяснил, должно быть, что сталось с Кряжем. «Чемоданную гармонику» отказал одному из племянников, причем велел раз в два года относить ее к настройщику, к некоему дону Аугусто, не то в Сантьяго, не то в Мондоньедо, а еще велел брать подороже за игру на похоронах, и, чтобы не было недовольства среди священников и простого люда, пусть племянник сыграет для начала за семь песо на похоронах своего дяди родного, Силвы да Поста.
Некто Мариньейро, родом из Сантальи, свиноторговец, сказал мне, что Силва был очень высокого роста и очень смуглый, всегда туго подпоясанный, а куртку не надевал ни зимою, ни летом, вечно на руке у него висела. Бывал недоволен, когда больные обращались к нему не по-кастильски. Когда приходили лечиться, сразу же говорил жестко:
— A mi hay que pogarme el equivale en pesos moneda national[12].
— Винца никому не поставил, даже на пари, — неодобрительно присовокупил Мариньейро.
Есть у меня приятель по прозвищу Крепыш, он как-то раз встретился с Силвой да Поста. Крепыш окосел оттого, что однажды очень испугался. Испугался же он оттого, что увидел сразу двух волков, когда шел с Гонтанской ярмарки в Ромарис; он пытался не потерять из поля зрения ни одного — вдруг наскочит — и поминай как звали! Спасло его то, что тут подоспели астурийские охотнички из богатых.
— Да ведь ты уже косил, когда мальчишкой появлялся в Мондоньедо!
— В тот раз у меня глаза на виски полезли!
Тут Крепыш становится серьезным и твердит, что никогда ему не было удачи.
— Всегда все шло у меня наперекосяк! Мерзкая штука жизнь!
Крепыш ухаживал за младшей дочкой капитана из Лобозо, первого богача в тех краях; и, обменявшись с нею несколькими письмами, списанными с «Письмовника влюбленных», отправился приятель мой в Лобозо верхом на взятой внаем кобыле услышать из уст красавицы сладостное «да». Свидание было назначено на восемь часов, самое подходящее время в праздник Всех святых. Ехал Крепыш и напевал, наверное:
Дверь закрой не на засов,
На соломинку ржаную.
Когда Крепыш, оставив позади Сан-Косме-де-Галган, углубился в мрачное безлюдье Шесты — темные вершины и бурая земля без единого деревца, — он увидел четырех мужчин, сидевших вокруг шкурки черной овцы. Одним из четверых был Силва да Поста, голова его была повязана женским платком.
— Заманивали душу одного человека, который умер в горах.
Заманить душу — значит обманом зазвать ее и предать земле.
Незадолго до того в горах обнаружили труп неизвестного, и теперь душа его блуждала в здешних краях; кобылы трудно жеребились, коровы телились неудачно, необъезженные лошади пугались любого пустяка. Цель магического действа, которое возглавил Силва, состояла в том, чтобы заманить неприкаянную душу в овечью шкуру и, когда душа доверчиво там расположится, связать ее и зарыть в землю.
Пришлось Крепышу остаться помощником. Он-то хотел продолжать путь в Лобозо, девушка небось уже ждет у двери и собаку на цепь посадила. Но Силва нахмурился и сказал ему: ежели окажет неповиновение, схлопочет по шее и мало не будет. Крепыш, не пикнув, занял место, которое ему указали. Силва вполголоса произносил имена. Призывал покойника.
— Антон… Ауженио… Брас… сеньор Жозе… Франсиско…
Так прошло более трех часов. Когда он произнес «Виториано», шкурка шевельнулась. Силва обратился к покойному с приветственной речью, говорил он по-кастильски:
— Друг Виториано, какая радость! Давненько не видались мы! Как семейство поживает? Годы вам нипочем! Угощайтесь, здесь за все уже заплачено! Коли нужно вам несколько тысчонок реалов, вы знаете, где их найти, государственные денежные единицы, без всяких расписок, процентов и сроков! А то как же! Не хотите ли кофейку в честь встречи или, может, мате?
Шкурка все шевелилась. Миг настал. В руке у Силвы был нож, и он с силой вонзил его в самую середку шкуры. Все прочие, Крепыш в том числе, связали ее ремнями, а затем одновременно на нее помочились. Моему приятелю пришлось вырыть руками ямку, там и похоронили шкуру. Там и остались на веки вечные душа этого самого Виториано и нож Силвы, вонзенный в шкуру.
— Силва очень огорчался, что пришлось ему расстаться с ножом, золингенская сталь, марка «две мартышки». Велел мне идти домой и дал два песо. Когда в четвертом часу утра возвращался я в Ромарис, у меня слезы лились из глаз. Ни разу больше не взглянула на меня дочь капитана из Лобозо!
Крепыш и сейчас ведет переписку по «Письмовнику влюбленных» с четырьмя или пятью девушками сразу. Заочно изучает радиотехнику. У девушек, с которыми он переписывается, тоже есть «Письмовник», по нему и отвечают.
— А как вы думаете, дон Алваро, хоть одна списывает ответы правильно? Все что-нибудь да пропустят! Вот они какие!
Спускался он в Мондоньедо из своей деревушки, лепившейся по склону кряжа — такого приземистого, такого нагого, такого бурого, — и проводил в Мондоньедо месяц-другой в полной праздности, точил себе лясы по цирюльням да по тавернам и читал старые газеты. Затем и спускался с гор во град — чтобы поговорить. Располагался либо в лавке у Видарте, с которым был в большой дружбе, либо в баре у Сантабальи и просиживал там часами, наводя порядок в хаосе нынешних времен и выспрашивая новости у коммивояжеров. Очень любил природу и умел внимательно наблюдать, старался узнать название каждой травки, каждого цветка, изучал птичьи песни и привычки. Приносил мне папоротники из Ромариса и из Лабрады, чтобы я научился различать подвиды, а после того, как я показал ему книжку Жакоте о грибах, стал приносить мне образчики «народного хлеба», как их у нас именуют, и, отыскав у Жакоте латинское название гриба, никогда его не забывал. Говорил медлительно, мало жестикулировал, и это его спокойствие как-то не вязалось с живостью светлых глаз. Смеялся редко, но если уж смеялся, то так хорошо, так открыто, что казалось, смех он только что сам изобрел. Мы очень дружили.
Был у него прежде капиталец, который он еще округлил за то время, что прожил в Буэнос-Айресе, но он успел его растратить, поскольку был большим любителем покутить и поволочиться за женщинами. На женщин он заглядывался и на старости лет. В Буэнос-Айресе он служил камердинером у одного полковника, племянника президента Иригойена; жена у полковника была молодая и красивая, и Кордал так часто на нее посматривал, что как-то утром вызвал его полковник к себе и сказал:
— Cordal, mucamo que mira más para el ama que para el caballo del amo, ése mal sirre[13].
И прогнал его. Кордал умалчивал, сдалась полковничиха или устояла. Воротился Кордал в родную Корду. Одним только деревенским делом занимался — сбором трав. Собирал горечавку, ромашку, мак-самосейку, дроковый цвет, колокольчики наперстянки, себя лечил и друзей. Считал, что все зависит от луны. Урожай, людские настроения, непогоды и неполадки — все во власти луны. Еще Кордалу вечно мерещились клады во всех замках, оврагах и старых домах. Человек умный и остроумный, Кордал был при том крайне суеверен, склонен везде искать и находить знамения. Как-то день Святого Иоанна выдался дождливый, с грозами, с холодным северо-восточным ветром и низким туманом, так что пшеница и рожь полегли и можно было опасаться, что не поднимутся.
— Да вдобавок, — сказал Кордал, скручивая цигарку, — в Монтоуто всего одна беременная, и та незамужняя.
Когда колосья наливаются, от града и туманов лучше всего убережет их, согласно поверью, замужняя женщина, беременная, и не по первому разу: должна она обойти поля, привязав белою ниткой к животу под сорочкой колос от прошлогоднего урожая. Кордал сделал, что мог, три ночи подряд выходил в поля с глиняным горшком, полным угольков, но урожай был хуже некуда.
