— Да это настоящий переворот! — воскликнул Бисиу, прикидываясь восхищенным.
— Да, коренной переворот, ибо необходимо изменить форму.
— Вы счастливец, — вставил Леон, обожавший каламбуры, — вы, подобно Лютеру, мечтаете о реформе.
— Да, сударь! Ах, если бы двенадцать или пятнадцать человек — художников, капиталистов или денди, — задающих тон, решились быть смелыми одни только сутки, Франция одержала бы блистательную победу на поприще коммерции! Поверьте, я все время твержу своей жене: «Ради успеха я не пожалел бы своего состояния!» Да, мое честолюбие сводится к одному: возродить шляпное дело — и умереть!
— Да, это — человек с размахом, — сказал Газональ, выходя, — но, уверяю вас, у всех ваших чудаков есть что-то общее с южанами.
— Пойдемте в ту сторону, — предложил Бисиу, указывая на улицу Сен-Марк.
— Мы там еще что-нибудь этакое увидим?
— Вы сейчас увидите ростовщицу, опекающую крыс и фигуранток, женщину, которой известно столько же страшных тайн, сколько платьев висит у нее в витрине, — пояснил Бисиу.
И он указал на лавчонку, уродливым пятном черневшую среди ослепительных новомодных магазинов. Лавчонка эта с жалкой витриной была выкрашена примерно в 1820 году и, вероятно, досталась домовладельцу в этом заброшенном виде после какого-нибудь банкротства. Слой грязи, поверх которого густой пеленой легла пыль, скрывал краску. Стекла были немыты, дверная ручка поворачивалась без малейшего усилия, как во всех тех местах, откуда выходят еще поспешнее, чем входят.
— Что вы о ней скажете? Чем не двоюродная сестрица самой смерти? — шепнул Газоналю рисовальщик, указывая на отвратительное существо, сидевшее за прилавком. — А звать ее — госпожа Нуррисон.
— Почем эти кружева, сударыня? — спросил фабрикант, решивший не отставать в дурачествах от обоих художников.
— Для вас, сударь, как для приезжего только сто экю, — ответила старуха.
Уловив жест, характерный для южан, она с благоговейным видом добавила:
— Эти кружева принадлежали несчастной принцессе де Ламбаль.
— Как! И так близко от королевского дворца... — воскликнул Бисиу.
— Сударь, они этому не верят, — прервала она.
— Сударыня, мы пришли к вам не ради покупок, — храбро заявил Бисиу.
— Я это и сама вижу, сударь, — отвечала г-жа Нуррисон.
— Мы сами хотим продать кое-какие вещи, — продолжал знаменитый карикатурист. — Я живу на улице Ришелье, дом сто двенадцать, на седьмом этаже. Если бы вы потрудились сейчас зайти ко мне, вы бы сделали выгодное дельце.
— Быть может, вам угодно приобрести несколько метров муслина для хорошенькой женщины? — с улыбочкой спросила старуха.
— Нет, речь идет о подвенечном платье, — с важностью ответил Леон де Лора.
Четверть часа спустя г-жа Нуррисон действительно явилась к Бисиу; решив разыграть задуманную им шутку до конца, он привел к себе Леона и Газоналя. Перекупщица увидела три постные физиономии: молодые люди напоминали авторов, чей совместный труд не получил должного признания.
— Сударыня, — заявил Бисиу, показывая старухе пару женских домашних туфель, — они принадлежали императрице Жозефине.
Дерзкому мистификатору не терпелось расквитаться с г-жой Нуррисон за ее принцессу де Ламбаль.
— Эти-то? — возмутилась г-жа Нуррисон. — Да они сделаны в нынешнем году: посмотрите-ка клеймо на подошве!
— Неужели вы не догадываетесь, что эти туфли всего лишь предисловие, — спросил Леон до Лора, — хотя обычно домашние туфли означают конец романа?
— Мой друг, здесь присутствующий, — продолжал Бисиу, указывая на Газоналя, — желал бы, по важным соображениям семейного свойства, доподлинно узнать, не согрешила ли молодая особа из почтенного, богатого дома: он намерен на ней жениться.
— Сколько он за это заплатит? — осведомилась г-жа Нуррисон, взглянув на Газоналя.
— Сто франков, — ответил южанин, ничему уже больше не удивлявшийся.
— Покорно благодарю, — отрезала старуха, подчеркнув свой отказ гримасой, которой позавидовала бы мартышка.
— Сколько же вы хотите, дражайшая госпожа Нуррисон? — спросил Бисиу, обнимая ее за талию.
— Прежде всего, мои милые, знайте: за все время, что я работаю, я еще ни разу не видела, чтобы кто-нибудь, будь то мужчина или женщина, торговался, когда речь шла о его счастье! Ну-ка, признайтесь: вы все трое просто хотите подурачиться, — заявила перекупщица, изображая на своих бескровных губах улыбку, казавшуюся еще более зловещей из-за ее взгляда, недоверчивого и холодного, как у кошки. — Если дело не касается вашего счастья, значит, оно связано с вашим состоянием; а уж если забрались так высоко, как вы, то менее всего торгуются из-за приданого. Итак, — закончила она, состроив умильную физиономию, — о ком же идет речь, мои ягнятки?
— О торговом доме «Бенье и компания», — ответил Бисиу, очень довольный возможностью узнать всю подноготную одной особы, которая его интересовала.
— О! — воскликнула старуха. — За это одного луидора достаточно...
— Как же обстоит дело?
— Все драгоценности мамаши — у меня; каждые три месяца она бегает высунувши язык, чтобы раздобыть деньжат и уплатить мне проценты. С этой-то семейкой вы хотите породниться, простофиля? Дайте мне сорок франков, и я выложу вам больше, чем на сто экю.
Газональ показал ей монету в сорок франков, и г-жа Нуррисон принялась рассказывать ужасающие вещи о тщательно скрываемой нищете некоторых женщин из хорошего общества. Беседа оживила перекупщицу, она разошлась вовсю. Не выдавая ни одного имени, ни одной тайны, она привела обоих художников в содрогание, показав им, как редко в Париже встречается благополучие, не покоящееся на шатком фундаменте долгов. Она хранила в своих комодах фамильные драгоценности, принадлежавшие усопшим бабушкам, покойным мужьям, умершим внучкам, благополучно здравствующим детям. Она выпытывала у своих клиентов ужасающие истории, наводя их на разговоры друг о друге, вырывая у них сокровеннейшие признания в минуты волнения, размолвок, гнева и тех предварительных мнимо безобидных бесед, которые обычно предшествуют заключению займа.
— Ради чего вы взялись за это ремесло? — спросил Газональ.
— Ради сына, — простосердечно ответила старуха.
Почти всегда перекупщицы-ростовщицы в оправдание своего занятия приводят самые возвышенные мотивы. Г-жа Нуррисон рассказала молодым людям, что она будто бы лишилась нескольких претендентов на ее руку, затем потеряла трех дочерей, пошедших по дурному пути, и наконец — все свои иллюзии. Чтобы доказать, с каким неимоверным риском сопряжена ее профессия, она выложила на стол ворох ломбардных квитанций, уверяя, что они — самое ценное ее достояние. Она жаловалась, что в конце каждого месяца бьется как рыба об лед. Ее нещадно обирают, заявила она.
Услыхав это слово, несколько более выразительное, чем следовало, художники украдкой переглянулись.
— Послушайте, детки, я сейчас расскажу вам, как нас околпачивают! Речь идет не обо мне, а о моей соседке, тетушке Маюше; она дамская башмачница, живет напротив меня. Я ссудила деньгами одну графиню, у которой вкусы и замашки не по средствам. Она занимает роскошную квартиру, щеголяет дорогой мебелью, устраивает пышные приемы, словом, говоря по-нашему, так форсит, что только держись! Должна триста франков башмачнице, а не далее как третьего дня закатила званый обед, вечер. Башмачница, как прослышала об этом от кухарки, примчалась ко мне; мы обе входим в азарт, башмачница хочет устроить несусветный скандал; но я ей все-таки говорю: «Подумай, милочка, к чему это приведет? Только лишнего врага наживешь; лучше постарайся выцарапать у нее хороший заклад! Кто кого перехитрит! Тогда и расстраиваться попусту не будешь...» А она стоит на своем — пойду к графине, да и все! И просит, чтобы я ее поддержала. Идем. «Графини нет дома». Старый фокус! Тетушка Маюше сразу заявляет: «Мы ее будем ждать хоть до полуночи». Располагаемся в прихожей, толкуем о том о сем. Ага! Двери открываются, закрываются, слышны легкие шаги, нежные голоса. Мне даже как-то не по себе стало. Это гости съезжались к обеду. Сами понимаете, как дело-то оборачивалось! Графиня посылает свою горничную умаслить тетушку Маюше. «Вам заплатят завтра — не беспокойтесь!» Словом, подъезжает и так и этак... Нас ничем не пронять! Наконец графиня, разряженная в пух и прах, выходит в столовую. Тетушке Маюше только это и нужно было, она распахивает дверь и влетает в комнату. Конечно, увидев стол, сверкающий серебром (блюда, канделябры, все так и блестит, так и переливается), она зашипела, словно сифон с сельтерской, и стала шпарить: «Уж если жить на чужие денежки, то надо хоть быть поскромнее, а не транжирить их на званые обеды! Графиня, а не отдает ста экю несчастной башмачнице, у которой семеро детей!..» Чего-чего только эта деревенщина не наплела — сами можете представить! Графиня попробовала было заикнуться, что у нее сейчас нет денег, но тетушка Маюше как закричит: «Да вот же, сударыня, серебро! Извольте-ка заложить приборы и рассчитаться со мной!» Графиня в ответ: «Возьмите их сами!» — и тут же хватает полдюжины приборов и сует их башмачнице. Мы кубарем с лестницы, радуемся, что наша взяла. А на улице тетушка Маюше прослезилась; она ведь добрая женщина! Отнесла приборы обратно и попросила извинения; она поняла, что графиня в большой нужде: приборы-то оказались накладного серебра.
