Теперь в затруднительное положение попала графиня, уличенная в женской болтливости, а граф Август расправил плечи и, поглаживая бакенбарды, заметил с улыбкой:
— Графиня возлагает большие надежды на дипломатические способности сына…
— И не ошибается, — сказал граф Святослав, — Мстислав и в самом деле un jeune homme très capable[130]. Я уверен, что на месте Вильгельма он придумал бы какой нибудь дипломатический ход, чтобы достать машины для алексинской фабрики.
Победа опять осталась за графиней, а граф Август смутился и приуныл. Как видно, от графа Святослава зависели радость и огорчение, торжество и унижение этих двух людей, добивавшихся его благосклонности, а он получал удовольствие, играя на их чувствах.
Аббат прервал эту милую семейную беседу, заметив, что венский поезд уже прибыл и граф Мстислав с минуты на минуту предстанет перед родными.
— Жалко, что Павлик уехал с Цезарием в Литву, — заметил граф Август, — а то бы он встретил Мстислава…
— Pardon, cher comte, qui est ce que ça…[131] Павлик? — спросила графиня.
— Eh, bien! Paul, notre cousin[132] и ваш, chère comtesse, экс — паж и воспитанник.
Подпущенная графом Августом шпилька заставила графиню покраснеть. Как! Сказать, что у нее, словно у какой нибудь легкомысленной кокетки, был «паж»! Какая дерзость!
— Нехорошо получается, — продолжал младший брат, — такое важное событие, и никто из семьи не встречает Мстислава. Мне же неудобно встречать собственного племянника. Жаль, что Поля нет, хотя, с другой стороны, бедный наш Цезарий совсем бы пропал без него в деревне.
На слове «бедный» граф Август сделал ударение и вздохнул.
— Цезарий совсем еще ребенок, — отозвался граф Святослав.
— Pardon, cher frère[133], — перебил его брат, — этому бедному ребенку уже двадцать три года.
— Некоторые люди до старости остаются детьми. Боюсь, что Цезарий относится к их числу.
— Mon Dieu![134] — вздохнула графиня. — Как бы я была счастлива, если бы Цезарий обладал хоть десятой долей того ума, воли и того… savoir vivre[135], которыми небо так щедро наделило Мстислава!
— Не ропщите, графиня, не ропщите, — тихо сказал аббат, — пути господни неисповедимы, и нам не дано знать, почему одного брата он наградил всеми дарами, а другому, не менее достойному, отказал в них… Душевные качества графа Цезария должны радовать любящую и благочестивую мать… У него ведь тоже доброе сердце.
— Hélas![136] — тихо вздохнула графиня, но, вместо того чтобы вступиться за младшего сына, о котором, понизив голос, с насмешливой улыбкой что то рассказывал брату граф Август, она погрузилась в созерцание альбома.
Замолчал вскоре и граф Август, видя, что самые его тонкие намеки и остроты наталкиваются, как на стальную броню, на ледяное равнодушие брата. Аббат смотрел в окно; графиня не поднимала глаз от альбома. В комнате воцарилась тишина — торжественная тишина перед важным событием. Но, прежде чем оно свершится и карета с любимцем и баловнем семьи — графом Мстиславом — подкатит к подъезду, мы, поскольку у нас нет оснований с таким же нетерпением ожидать его приезда, приоткроем завесу над недавним прошлым и посмотрим, зачем молодому графу понадобилось ездить в Рим.
Весь сыр — бор загорелся, как уже, наверное, смекнул догадливый читатель, из за графского титула. К превеликому нашему сожалению, с титулом произошло то же, что и с именем Помпалинских. Из за низкой зависти или преступной нерадивости все до одного летописцы, историки и геральдики предали его забвению. Точно так же и родословная или какие либо другие грамоты, подтверждающие право Помпалинских на графский титул, бесследно исчезли из за тайных интриг или непростительной беспечности предков.
Из частной переписки и других неофициальных документов явствовало, что еще отец трех ясновельможных братьев подписывался: граф Помпалинский. От отца титул унаследовали и сыновья. Реже и осторожней других и почти всегда только за границей называл себя графом старший брат Святослав. Ярослав и Август меньше себя сдерживали в этом отношении; однако и они, надо отдать им справедливость, знали меру. Что же до третьего поколения, то граф Мстислав, не утруждая себя изучением семейных архивов, просто решил, что титул так же ему причитается, как поместье с воздвигаемым там маленьким Ватиканом, и употреблял его направо и налево, ни минуты не сомневаясь в его законности. С его легкой руки графский титул из частных писем и с визитных карточек перекочевал даже на официальные бумаги. На первый раз это сошло благополучно, не привлекая ничьего внимания; сошло и на второй, и на десятый, но на двадцатый или двадцать первый произошел скандал. Официальный документ за подписью: «Мстислав Вацлав Кароль, граф Дон — Дон Челн — Пом- палинский» обрушил на молодого графа катастрофу в лице чиновника, который с безукоризненной вежливостью объяснил, что в вышеупомянутую подпись вкралась небольшая ошибочка, а именно, по мнению властей, одно слово из семи лишнее, и они, то есть власти, вынуждены настоятельно просить не прибавлять его впредь к своей фамилии. На этот раз за незаконное употребление титула придется только уплатить штраф; но в случае несогласия грозит судебный процесс. «Я не сомневаюсь, — сладко пропел «приказный крючок», — что славный род Помпалинских при его заслугах, добро детелях и богатстве достоин графского титула. Но что поделаешь! Закон есть закон! С некоторых пор право ношения титула у нас строго проверяется. Необходима бумага! Только маленькая — премаленькая бумажка, — и все будет в порядке! Я уверен, я глубоко убежден, что ясновельможный пан без труда исходатайствует себе эту бумажку, и тогда…»
Тут граф Мстислав, который, полулежа в шезлонге, терпеливо слушал льстиво — витиеватую речь «крючка», приподнялся, потянул шнурок от звонка и сказал вошедшему лакею:
— Жорж, выстави этого господина за дверь!
Сидевший на краешке стула «приказный крючок».
вскочил как ужаленный, быстро положил на инкрустированный столик бумагу с большой серой печатью и, поклонившись два раза, без посторонней помощи покинул дворец. А молодой граф поднялся с шезлонга, схватил бумагу и скомкал ее; но, подумав, снова позвал лакея:
— Жорж, ступай и спроси, может ли дядя сейчас принять меня.
Вернувшись, Жорж доложил, что граф ждет его.
Не прошло и двух минут, как Мстислав уже был наверху, в кабинете дяди. По нервным жестам и негодующему лицу племянника хозяин дома сразу догадался, что произошла какая то неприятность. Но он не выказал ни любопытства, ни волнения.
— Qu’y a t il donc? [137] — спокойно спросил он.
— Дорогой дядюшка, — начал Мстислав, задыхаясь и от волнения даже позабыв обратиться к нему по — французски. — Ужасная наглость! Прямое оскорбление!.. Мне жаль, но я должен тебя огорчить.
— Пустяки, — недовольно перебил дядюшка, — огорчай, только говори поскорей, в чем дело! Tous ces emportements me donnent horriblement sur les nerfs![138]
— Lisez ceci, mon oncle[139], — изрек Мстислав и театральным жестом протянул ему бумагу с печатью.
— Не люблю разбирать всякие каракули. Sois si bon[140], скажи, что это такое…
Мстислав объяснил, и каково же было его удивление, когда он увидел, что рассказ ничуть не взволновал дядюшку. Неужели ничто — ни оскорбление, ни позор— не может вывести этого каменного человека из равновесия?
— Eh bien[141], — отозвался граф Святослав, — не вижу, из за чего тут выходить из себя и огорчаться… et que puis je, moi, faire pour ton plaisir? [142]— Я хочу знать, графы мы или нет? — еле сдерживая возмущение, спросил племянник.
Граф Святослав помешал золочеными щипцами в догоравшем камине и сказал:
— C'est selon[143]. Для черни, для простонародья любой человек с нашим состоянием и положением в обществе — граф. С этой точки зрения мы, конечно, графы, и самые доподлинные, потому что у нас нет долгов и в двух поколениях не было мезальянсов. А вот с этой (он указал на казенную бумагу), с официальной… у нас титула нет и никогда не было.
Мстислав широко раскрытыми глазами уставился на дядюшку.
— Vous plaisantez, mon oncle! [144]
— Убедись сам!
— И вы говорите это так спокойно!
Всегда опущенные углы рта слегка приподнялись, и на губах зазмеилась чуть заметная усмешка.
— Мне не двадцать пять лет, mon enfant[145].
Ударение на словах mon enfant окончательно вывело Мстислава из себя.
— Je ne suis plus enfant![146] — вспылил он. — От юности меня отделяет целая вечность, et que les sources des émotions se sont desséchées en moi[147]. И хотя меня мало трогает все, что происходит на этой скучной планете, мне не безразлично, когда оскорбляют меня или членов семьи, к которой я имею честь принадлежать. Сегодняшний случай — это дело рук демократов, это их подлые интриги, и больше ничего. Они рады подкопаться под нас, но мы, слава богу, еще крепко держимся. Эти штучки в интересах всего общества нельзя оставлять безнаказанными! Перестав почитать избранных, оно станет добычей уличных крикунов и санкюлотов. Наконец, это просто скандал. Shoking! [148] Или ты думаешь, mon oncle, это удастся скрыть? Думаешь, это не разнесут по всем перекресткам? Да разве наши так называемые «прогрессивные» писаки упустят такой случай? Они состряпают целый ворох статей, комедий и романов, для которых демократическая пресса с радостью предоставит свои страницы… Мы слишком высоко стоим, чтобы это могло пройти незамеченным… а я… я слишком горд и не буду сидеть сложа руки и смотреть, как нас оскорбляют и выставляют на посмешище толпы!..
