Ска-ра-бей. Скоро-бей… Может быть, воробей? Нет, тогда — воробьев, и вообще их не собирают. Кто же это такие?
Скорее всего, рыбы.
В нашем мире есть люди, которые просто не умеют отдыхать; отдыхом они называют перемену работы. К этому многочисленному классу принадлежал Дж. Престон Питерc, отец известной нам Эйлин, буквально помешавшийся на достаточно неприятных с виду египетских скарабеях.
Пять лет назад расшатавшиеся нервы привели его к нью-йоркскому врачу, который сказал, что надо заиметь хобби.
— Какое? — раздраженно спросил мистер Питерc, у которого уже пошаливали и желудок и характер. Самое слово «хобби» не понравилось ему. Он занимался делом, а не всякой чушью — но врач заметил, что именно поэтому сейчас приходится выписывать чек на сто долларов. Это подействовало. Мистер Питерc совсем не любил выписывать чеки.
— Любое, — продолжал врач. — Чем вы интересуетесь? Мистер Питерc подумал, но ничего не вспомнил. Даже еда
почти перестала его интересовать.
— Вот я, например, — сообщил все тот же врач, — собираю скарабеев. Почему бы и вам этим не заняться?
— Потому, — отвечал мистер Питерc, — что я ничего о них не знаю. Кто они такие?
— Слово «скарабей», — с удовольствием начал врач, — происходит от латинского «scarabeus», то есть жук.
— Жуков я собирать не буду, — сказал мистер Питерc. — Еще чего! Жуков!
Врач подумал, не лучше ли обратить пациента к почтовым маркам, но все же пояснил:
— Скарабей — египетский символ в виде жука. Использовались они как печати, обычно — вправленные в кольца. Есть и простые украшения, скажем — из них низали ожерелья. На многих скарабеях мы видим надписи, к примеру: «Мемфис велик во веки».
Мистер Питерc мгновенно перешел от брезгливости к приветливому любопытству.
— У вас такой есть?
— Простите?
— Этот, с Мемфисом. Я там родился.
— Вероятно, речь идет о другом Мемфисе.
— Ну, прямо! Другого нет. Мемфис — в Теннесси.
Врач был врачом, а не пациентом именно потому, что избегал споров.
— Посмотрим мою коллекцию, — предложил он, — тут, рядом.
Так мистер Питерc помешался на скарабеях.
— За сколько времени, — спросил он, — можно вот это собрать?
Врач своей коллекцией гордился.
— За сколько? — переспросил он. — Такую коллекцию? За много лет, мистер Питерc.
— Ну, прямо! — вскричал пациент. — Соберу за полгода. Спорим на сто долларов.
С этой секунды мистер Питерc вложил в скарабеев ту неудержимую энергию, которая принесла ему и миллионы, и гастрит. Он вынюхивал их, как собака — добычу. Он вытягивал их из всех уголков света и, к должному сроку, обладал огромной коллекцией.
На этом кончилась первая фаза его отношений со скарабеями. Он вызвал эксперта и попросил выполоть плевелы. Эксперт не сплоховал. Когда он закончил работу, жуков осталось не более дюжины.
— Остальное, — пояснил он, — практически мусор. Рекомендую выбросить. А эти хорошие.
— В каком смысле? — спросил мистер Питерc. — Почему одни годятся, другие — нет? По-моему, они все одинаковые.
Эксперт часа два говорил о Новом Царстве, Среднем Царстве, Осирисе, Амоне, Нут и Бает, Хеопсе, династиях и гиксосах, царевне Гилухипе, царице Тиц, озере Зарухи и Книге Мертвых. Говорил он со вкусом. Ему все это нравилось.
Выслушав его, мистер Питерc сказал: «Спасибо», пошел в ванную и вытер одеколоном виски. Так он стал истинным коллекционером. Важно ли, в конце концов, что ты собираешь? Раньше он собирал доллары, теперь — скарабеев, как собирал бы бабочек, старый фарфор или что еще, если бы они ему выпали. Годы шли, он любил жуков той любовью, которая сильнее влюбленности; любовью, ведомой только маньякам-собирателям. Отойдя от дел, он предался ей всем сердцем, лелея каждого жука, как лелеет золото скупец. Коллекционирование подобно пьянству. Оно начинается с развлечения и кончается неволей.
И вот, он любовался своими сокровищами, когда горничная доложила, что пришел лорд Эмсворт. Они хорошо относились друг к другу. Американская прыть зачаровывала кроткого графа. Он был рад, что не обладает этим свойством, но как зрелище его одобрял; так человек не хочет стать пурпурной коровой, но с удовольствием на нее посмотрит. Что же до миллионера, он не видел таких людей за всю свою долгую жизнь. Однако была у них и общая черта — они собирали коллекцию.
Конечно, различались они и в этом. Мистер Питерc, как мы говорили, собирал яростно и упорно, лорд Эмсворт — благодушно и рассеянно. Музей в Бландингском замке был похож на лавку старьевщика-любителя. Рядом с Гуттенберговской Библией лежала пуля из под Ватерлоо, изготовленная для туристов одной бирмингемской фирмой.
— Мой дорогой, — сказал граф, радостно входя в комнату, — надеюсь, я не опоздал? Зашел поесть в клуб.
— Я бы угостил вас, — сказал мистер Питерc, — но, сами знаете, я обещал врачу соблюдать диету. Один с Эйлин я как-то ем, а вот смотреть на человеческие блюда… нет, не могу.
Лорд Эмсворт сочувственно покурлыкал, сам он очень любил есть, мистер же Питерc перевел беседу в другое русло.
— Вот мои скарабеи, — сказал он.
Лорд Эмсворт надел пенсне, и кроткая улыбка сменилась тем, что кинорежиссер мгновенно опознал бы. Несчастный граф пытался «выразить интерес», хотя чутье подсказывало ему, что такой скуки он еще не испытывал.
Мы можем ругать нашу аристократию, можем ходить на митинги, но, ничего не попишешь, кровь — это кровь. Английский пэр, умирая со скуки, этого не покажет. С измальства привык он, гостя в замках, осматривать конюшни, выражая поддельную радость, и спартанские навыки держат его всю жизнь.
Мистер Питерc тем временем говорил о разных царствах, об Осирисе, об Амоне, о Нут и Бает, Хеопсе, гиксосах и совсем уж распелся, перейдя к царевне Гилухипе, озере Зарухи и Книге Мертвых. Время бежало…
— Посмотрите на этого, лорд Эмсворт.
Граф заморгал и очнулся, перескочив из приятных теплиц и тенистых садов в Лондон, где мистер Питерc почтительно и гордо держал на ладони какую-то пакость.
Пришлось ее взять. Судя по всему, хозяин ждал именно этого. Ну, что ж…
— Ах! — сказал лорд.
— Хеопс четвертой династии, — сказал мистер Питерc.
— Простите?
— Хеопс! Четвертой династии!
Лорд Эмсворт растерялся. Нельзя же, в конце концов, все время твердить «ах».
— Ой, Господи! — воскликнул он. — Хеопс!
— Четвертой династии.
— Боже ты мой!
— Каково, а?
Именно здесь беседу прервало Провидение, которое не даст в обиду хорошего человека.
— Простите, — сказала, входя, горничная, — вас к телефону.
— Я сейчас, — сказал гостю мистер Питерc.
— Пожалуйста, — заверил его благодарный лорд Эмсворт. — Пожалуйста, пожалуйста, прошу. Не беспокойтесь.
Хозяин вышел. Он остался один. Солнце сияло за окном, на тихой улице. Были там и деревья. Граф любил их и одобрительно на них взглянул. Потом из-за угла вышел человек с тачкой, полной цветов.
Цветы! Несчастный граф, словно голубь, перенесся в свой замок. Цветы… Сказал он садовнику, что делать с гортензиями? А вдруг забыл? Тот в жизни сам не догадается!
Думая о садовнике, лорд Эмсворт заметил, что в руке у него что-то есть. И, положив загадочную штуку в карман, вернулся к размышлениям.
2Примерно в то время, когда граф Эмсвортский направлялся к мистеру Питерсу, на Стрэнде, в ресторане Симеона, сидели двое. Она была миниатюрной и приветливой девушкой лет двадцати, он — крепким молодым человеком с рыжевато-каштановыми волосами и усиками, благоговейно и решительно глядевшим на нее. Девушку звали Эйлин Питерc, молодого человека — Джордж Эмерсон. Вообще он служил в Гонконге, заместителем начальника полиции, сейчас — приехал в отпуск. Лицо у него было смелое, честное, подбородок — упрямый.
В Лондоне много ресторанов: от тех, где вам кажется, что вы — в Париже, до тех, откуда вам хотелось бы туда перенестись. Есть чертоги на Пиккадилли, есть тихие места в Сохо, есть фабрики пищи на Оксфорд-стрит и на Тоттэнхем-корт-роуд. Есть мрачные заведения, где подают только овощи. Но Симеон — один.
Только здесь англичанин за полфунта буквально фарширует себя. Только здесь весомый уют сочетается с изяществом. Сюда приходят делегаты клерикального конгресса, чтобы съесть обед, которого хватит до следующего приезда. Сюда спешат отцы и дяди с детьми и племянниками, благословляя Симеона, ибо только он накормит юного удава за человеческую цену. Сюда несутся суфражистки, чтобы разговеться после голодовки.
Хорошее место, спокойное, сердечное, истинный храм еды. Нет музыки, столь вредной для пищеварения, нет и широкого прохода, на который так тянет смотреть. Сидишь себе наедине с обедом, жрецы в белом тихо катят тележки, от которых поднимается пар, а по всему залу, за столиками, едят прихожане с тем сосредоточенным, решительным видом, который отличает питающегося англичанина, хищную рыбу, Теодора Рузвельта[7] и гусеницу Pseudaletia unipuncta.
