— Извините, я не умею так быстро все схватывать, ведь я из деревни.
— А тут нет ничего трудного. «ФФФ» — это «Федерация фосфоресцирующих форелей» в Нью-Йорке. А мы в Исландии называем это «Фабрикой фальшивых фактур». Например, пуговица в Америке стоит пол-эйрира,[18] но у тебя в Нью-Йорке есть акционерное общество «ФФФ», которое продает ее в Исландии за две кроны и пишет на фактуре: одна пуговица — две кроны. Ты зарабатываешь четыреста процентов. Через месяц ты миллионер. Это ты можешь понять?
Вдруг кто-то окликнул нас — за нами бежал человек с непокрытой головой. Это был органист.
— Извините, — сказал он, запыхавшись от бега. — Я забыл об одной мелочи: не может ли кто-нибудь из вас одолжить мне крону?
Бог ничего не нашел в своих карманах. Но у меня была крона, и я отдала ее органисту. Он поблагодарил, попросил извинения и сказал, что вернет мне ее в следующий раз.
— Видите ли, утром мне нужно купить на завтрак пятьдесят грамм карамелек, — объяснил он. Потом пожелал нам спокойной ночи и ушел.
Некоторое время мы молча шли за детской коляской; было уже за полночь. Я пыталась разобраться во впечатлениях этого вечера. Мой спутник спросил:
— Не кажется ли тебе, что я не похож на других мужчин?
Он действительно был очень красив и мог, вероятно, своим пронизывающим взглядом и влажной зловещей улыбкой очаровать любую девушку. Но я почему-то оставалась равнодушной к его достоинствам и почти не слушала, о чем он говорит.
— К счастью, нет двух людей, похожих друг на друга, — сказала я.
— Но разве ты не чувствуешь, что от меня исходит ток? — удивился он.
— А разве недостаточно, что вы сами это чувствуете?
— Я знаю, что не похож на других. Это у меня с детства: мне уже тогда казалось, что во мне божественная душа. Я смотрел на мир как бы с высоты многих тысяч метров. Даже когда меня били, у меня было ощущение, что это происходит не со мной. Я думал, что могу взять Рейкьявик под мышку и унести.
— Должно быть, очень странно так думать, — сказала я. — Мне трудно это понять, у меня никогда не возникали подобные мысли.
— А для меня это совершенно естественно. Все, что говорят другие, меня не касается. Я выше всех, выше всего. Я не могу не улыбаться, глядя на людей.
— Вот как!
— Я чувствую, что бог и я — это одно и то же. Я чувствую, что я и Иисус, и Магомет, и Бу… как его, Будда — это одно и то же.
— А почему вы вдруг так решили?
— У меня это врожденное. Сначала я думал, что у всех так, что все люди — сумасшедшие. Я стал расспрашивать других мальчиков. Но они меня не понимали. И вот наступил день, когда я догадался, что это происходит только со мной и с Беньямином. Нас только двое таких.
— Каких таких?
— Представь себе, у тебя — душа. Вечная, божественная душа. Ты чувствуешь, что ты и бог — одно целое. И вот ты идешь и крадешь, может быть, убиваешь человека. Но это неважно. Ты — душа. Ты — часть бога. Тебя бьют, но тебе это все равно, в особенности если бьют сильно. Даже если бьют насмерть, даже если полицейский оглушит тебя ударом по голове и потом наденет на тебя наручники. Все равно ты блажен, потому что тела у тебя нет. На следующее утро ты предстанешь перед судом, но душа твоя покоится в боге. Тебя посадят за решетку, но ты даже не поймешь этого, ты ничего не понимаешь, кроме Иисуса, Магомета и как там зовут еще того, третьего. Ты только слышишь голос, который тебе все время шепчет: ты — это я, я — это ты! Я блажен, даже если меня и не били. И небо и земля открыты предо мной, ничто не может принести мне вреда, я все понимаю, всем владею и все могу.
— Мне кажется, — сказала я, — если вы действительно такой, как рассказываете, то должны явить знамение. — Но он не понял слова «знамение», и я объяснила: — Совершить чудо.
Он ответил:
— Ни один человек в мире, кроме меня, не умеет играть на вяленой треске. Если бы я хотел, я отправился бы в Голливуд и стал там миллионером.
Я промолчала. Бог Бриллиантин взял меня под руку, привлек к себе и заглянул в лицо.
— Ты ничуть не удивлена? Ты совсем не влюблена в меня? Послушай, войдем в эти ворота, я что-то расскажу тебе.
Не знаю, почему я была такой дурой, что пошла с ним за дом, и, конечно, не успела оглянуться, как он прижал меня к стене, начал целовать и даже попытался раздеть, и это рядом с детской коляской. Я не стала сразу бить его, но, оттолкнув от себя, сказала:
— Не выйдет, дружочек, будь ты хоть самим триединым богом и вдобавок с башкой, намазанной бриллиантином! — Потом я стукнула его как следует и наподдала ногой.
— Черт возьми, до чего же ты злая!.. Неужели ты не понимаешь, что я могу тебя убить?
— Охотно верю. Я поняла, что ты убийца, сразу, как только тебя увидела.
— Посмотри-ка сюда! — сказал он и вынул что-то из кармана.
Я не разглядела в темноте, что это такое было, но кажется, он достал револьвер.
В доме над нами открылось окно, и мужчина поинтересовался, какого дьявола мы здесь делаем; он заявил, что этот участок принадлежит ему и, если мы не уберемся отсюда, он позовет полицию. Бог Бриллиантин положил револьвер в карман (если только это действительно был револьвер) и снова повез колясочку по улице.
— Я хотел лишь испытать тебя, — сказал он. — Поверь мне, бедняк, отец этих детей, не думал тебе сделать ничего плохого. Я провожу тебя домой.
Но вдруг он вспомнил:
— Ох, ведь я забыл эту проклятую вяленую треску. Жена задаст мне перцу, если я не принесу на завтра никакой еды. — И он бросился назад, а пока он добывал пропитание для своей семьи, я постаралась исчезнуть.
Когда моей матери исполнилось шестьдесят лет, ей подарили сто крон. И тут выяснилось, что она даже не знает, что это деньги. Она никогда до этого их не видела. Зато с той поры, как ей минуло двенадцать лет, она никогда не работала меньше шестнадцати часов в сутки зимой и восемнадцати летом, если, конечно, не болела. Поэтому, когда на другой день я вспомнила, как при мне деньги были изорваны в клочки и сожжены, я подумала, что накануне просто была пьяна и вся эта сцена мне померещилась, а может быть, я видела это в кино.
Фру просыпается в одиннадцать часов; тогда ей нужно подавать шоколад. Она сидит на своей широкой кровати, сияя от блаженства (потому что в этом мире нет справедливости), пьет свое жирное сладкое пойло и читает консервативную газету. Нет ничего удивительного в том, что она считает этот мир прекрасным и желает сохранить его. Когда я уже хотела уйти, она пошевелилась и велела мне остаться. Не торопясь, спокойно допила чашку и дочитала статью. Потом встала, надела кимоно, села перед зеркалом спиной ко мне и стала приводить себя в порядок.
— Вы молодая девушка из деревни, — начала она.
На это мне нечего было возразить.
— Конечно, меня не касается, что делают мои служанки ночью. Но ради семьи, вы понимаете?..
— Ради семьи?
— Да, ради семьи. Как-то одна прислуга занесла в дом вшей.
Потом она повернулась на стуле, скользнула по мне взглядом и, улыбаясь, объявила:
— Кавалеры бывают разные.
— Вот как?
— Очень разные, — подтвердила она и, улыбаясь, стала рассматривать меня.
— Буду знать, — ответила я.
— Да, вам не мешает это знать. — Она опять отвернулась к зеркалу. — Я и мой муж ничего не говорили, когда наша служанка в прошлом году приводила в дом американцев. Они регулярно проходят специальный врачебный осмотр. Мы считали, что это лучше, чем если бы она спала с кем-нибудь вне дома, например с каким-нибудь вшивым моряком.
Почему она сказала «я и мой муж»? Неужели супруги ночью с часами в руках ждали возвращения служанки? Или она хотела напомнить мне разницу между теми, кто спит, будучи замужем, в своей собственной постели, и девушкой легкого поведения. У фру были длинные красные ногти, и я подумала, что она, наверно, царапает мужа. Сначала я хотела было без утайки рассказать ей, где я была вчера, но потом решила, что совершенно не обязана перед ней отчитываться.
— Мы все же надеемся, что вы не попадете в ячейку, — сказала она.
— В ячейку? А что это такое? Не понимаю…
— Тем хуже для вас. Крестьянские девушки, не читающие солидных газет и не понимающие того, что происходит в обществе, попадают в ячейку, не успев даже оглянуться.
— Любопытно.
— Свинства коммунистов нельзя описать словами, — заявила она.
— Если вы будете говорить так загадочно, мне, пожалуй, захочется делать свинства.
— Наверно, ни одной девушке в Исландии не грозила такая опасность, как мне, — проговорила она торжественно. — Мой отец вел широкую оптовую и розничную торговлю, был владельцем кинематографов, траулеров, типографий, газет, заводов сельдяного масла и костяной муки. У меня было все, и я могла делать все, что мне хотелось. Я могла поехать в Париж, когда мне заблагорассудится, могла заниматься любым свинством. Я могла бы даже стать коммунисткой и бороться за то, чтобы снять с отца последнюю рубашку. И все же я ничего этого не сделала. Я нашла себе мужа и вместе с ним создала семью. Я родила детей, милочка, и цель моей жизни заключается в том, чтобы воспитать их для общества. Порядочная женщина никогда не раскается в том, что рожала и воспитывала детей, а не занималась свинством.
