Я слыхал от кого-то, что хорошо на Дальнем Востоке стреляют гольды, и спросил таежника, верно ли это. К моему удивлению, он принял вопрос почти как обиду.
— Гольды? — воскликнул он. — Да вы что — смеетесь с меня, товарищ дорогой? Какой же ж гольд охотник? Орочи — вот охотники, так да… Это вы за ороча слыхали, что охотник, а за гольда вам никто не мог сказать, что охотник…
Таежник даже как-то досадливо посмеялся: не громко, но и не желая скрыть, что мои слова только смешат его.
— Ороч — вот кто большой человек!.. Кто до него равняться может? Вот, к примеру, взять за прошлый год: я доставил в кооперацию белки семьсот штук… Кунгус — тысячу доставляет. А орочи по две, а то — верьте совести! — по три тысячи штук белковья приносили, черти…
Он многозначительно покачал головой:
— Ба-альшой человек ороч… Он только того сам не хочет, что он от господа бога может…
Он помолчал, а потом, видимо расстроенный мыслями об орочах, воскликнул:
— Да что мы против орочей, господи?! Да ничего!.. Ороч может зверя бить, как хочет…
Он не знал, как бы получше объяснить мне свою мысль.
— Ну, я в Москву приеду читать, дупустим, доклад… Ну, дупустим… Так то ж не доклад будет, а чистая география… У людей только будут ухи вянуть. А почему? А потому, что в Москве есть и без меня образованные люди, способные до докладов, а я — таежная коряга… Так само и ороч… Ему такие глаза даны, он тайгу на тысячу верст знает. Ты вот глянешь — тебе все тайга. Ты книгу читать умеешь, ты буквы знаешь, а он кажно дерево, как букву, знает…
Мне было приятно слушать таежника. Мне, охотнику, было приятно за охотничье достоинство: я не встречал людей других профессий, которые с таким наивным восторгом говорили бы о достоинствах своих конкурентов.
— А вы бы поглядели на него, — продолжал таежник, — так и смотреть не на кого! Как пьяный напьется — лежит, в песок мордой закопается и поет… А что поет? Ничего не поет… Так, по-ихнему лопочет, и боле ничего. Да вот, глядите на него…
На пристань входил маленький, худенький человечек — со спины он был похож на мальчика лет четырнадцати-пятнадцати, и, лишь когда повернулся лицом, я увидел, что это уже, повидимому, человек пожилой. Носил он мягкую шляпу и пиджак, а на ногах поверх брюк — рамузы — две отдельно надевающиеся штанины из лосевой или изюбриной кожи. Его длинные, до плеч, волосы были расчесаны в две косы и перевязаны красной материей. На маленьком, сухоньком монгольском личике с туго натянутой кожей застыло такое выражение, какое бывает у человека, глотающего что-нибудь очень кислое.
— Вот он… Ha-тебе!.. Гляди!.. И глядеть не стоит, а сказано ороч — значит, против него нету силы, первый охотник, и боле ничего, — полушопотом сказал таежник.
В его голосе слышались и полуснисходительность и преклонение. Свет упал ему на лицо. Я увидел, как улыбка бродила по нему. Но оно было такое неудобное — улыбка не знала, где остановиться.
С нами рядом сидел на пристани пожилой казак. Я немного знал его. Это был Лазарев Николай Тимофеич, почтенный местный охотник. Он скромно молчал во время всей нашей беседы с таежником. С туземцем же они обменялись поклонами.
Когда ороч отошел немного поодаль, Лазарев сказал:
— И верно, что он стрелок хороший. Я его давно знаю — он приходил на Таймень охотничать, и мы так само тоже там стреляли… У-ух, стрелки они были — он и сын! Бывало сойдемся, так они русских на спор вызывают — кто лучше стреляет. Ну, это конечно, нам до них не равняться…
Лазарев сделал паузу, закурил и потом продолжал:
— Они, бывало, с сорока саженей стреляли в яйцо на голове.
Я не понял.
— А очень просто! — пояснил Лазарев. — Скажем, поставит отец сына к дереву или сын отца — это им все равно, на голову яйцо покладет, сам отойдет саженей на сорок и с винтовки — торк! — и нет яйца.
Лазарев добавил:
— Только, конечно, это всегда на спор. Бутылку ханшины на забой ставили… Если попадет — мы бутылку ставим; не попадет — они нам бутылку повинны…
— Ну и что? — спросил я.
— А ничего. Всегда ихняя брала. Уж стрелит, так держись.
С Амура дул гулкий ветер, с маньчжурской стороны.
Висячий фонарь на пристани резко раскачивался, и временами его свет падал прямо нам в глаза.
Лазарев помолчал, потом вспомнил:
— А только, все-таки, наши один раз их обхитрили, — чуть-чуть улыбаясь, сказал он.
— Обхитрили? Как это?
Лазарев оживился.
— А так… Предложил им наш один: «На, мол! Ставлю в забой бутылку, и ты бутылку ставь, только…»
Таежник перебил:
— Должно потребовал, чтобы из другого ружья стрелял?
— Не, — сказал Лазарев. — И ружье ему оставили и дистанцию не меняли, ничего ему не сделали. «Только, — говорит, — ты мне раньше одну чурочку дров расколи, а опосля стреляй».
Я еще не понял, в чем тут дело, но таежник смекнул. Он подскочил даже.
— Ох-х-хо-хо! — крутя головой, сказал он.
А Лазарев продолжал:
— Ну, они согласились, орочи эти. Отец сына поставил, яйцо поклал, чурку эт-то расколол… Тут ему наши и суют ружье поскорей: мол, на, — сейчас и стреляй. Ну, а у него от топора-то, однако, в руках дрожба осталась, как бы сказать, дрожение. Стрелил, да прямо сыну ка-ак ни в лоб… Обмахнулся, значит!
— Жалел он потом, — добавил Лазарев после паузы. — Ох, и жалел..
Таежник совсем невнимательно дослушал рассказ. Я видел — у него в глазах забегали огоньки.
— Пойду спрошу у его, у ороча, не снайдется ли у его собаки продать, — сказал он, вставая. — А то у их тут подходящие собаки бывают.
Был хмурый и дождливый день, когда мы подъезжали к селу Русская Самарка. Донимала мошка, дорогу размыло, ехать было трудно. Мы спустились с некрутого косогора и остановились у края широкой воды. Это была разлившаяся речка Самарка. Она не очень широка сама по себе, но разлилась из-за дождей и затопила низменный берег на добрых полтора километра. Из воды то тут, то там торчала зелень. Это были верхушки затопленных деревьев. Итти вброд было невозможно. Предстояла переправа в лодке. На берегу и стояла утлая лодочка, но в нее уже садились какие-то люди, — видно, здешние жители. Один из наших ямщиков сел с ними, чтобы привести лодку обратно. Ожидая его, мы пробовали укрыться от дождя в орешнике, но там сильно роилась мошка. Мы тогда вышли на дорогу и стали.
С косогора спускалась фигура в брезентовом плаще и поднятом капюшоне. Скоро стало видно лицо.
— Китай, — сказал один казак из ямщиков экспедиции, с которой я здесь путешествовал.
Действительно, человек в плаще оказался китайцем.
— Не иначе, с плантаций, — заметил другой. — С рису…
Китаец приближался. Третий казак воскликнул, обращаясь к нему:
— Ходя! Ты, может в лодке переправляться думаешь? Так я тебя в лодку не пущу, врастуды твои печонки!.. Так, ходя, и знай!
Это сказал Егорша, добродушный и веселый парень с чубом. Он вразвалку подошел к китайцу и, скрывая улыбку, закричал:
— Ты куды, косая сволочь, прешь? Не пущу в лодку…
Китаец сказал робко:
— Моя иди Самалка, капилатива…
— На кой тебе ляд капилатива? — все допытывался Егорша.
— Моя скажи капилатива, надо плантация капуста посылай, — отвечал китаец. — Моя мало-мало махолка купи.
— Махорки хотишь? — рычал Егорша. — Ды-к ты ж чаво, мутный глаз, не скажешь? На, кури…
Рычание Егорши было притворным. Он вытащил из кармана ситцевый мешочек с махоркой, бумажку и спички и добродушно подал китайцу. Подошли и остальные парни. Они стали оглядывать китайца, покуда тот скручивал себе цыгарку. Один держал в руках кнут. Весело улыбаясь, он стал им хлопать китайца по фалдам плаща. Китайцу хоть и не было больно, но было явно неприятно. Однако в это время кто-то другой спросил его, какое он получает жалование. Китаец ответил на вопрос. Это дало ему возможность сделать вид, что он не обращает внимания на то, как его хлопают кнутом. Он только переминался с ноги на ногу.
Казаки стали говорить, что жалование его небольшое.
— Ведь ты то подумай, — говорил один из них, казак постарше, Степан Сапожников, — каку он работу делает!.. А ни в жизнь тебе русский таку работу не поделает, как китаёзы.
Он обратился к китайцу:
— Ты что, ходя, — землекоп?
— Зимеликоба, — подтвердил китаец.
— Ну, то-то! Могим рази мы против китайца равняться, особливо который, к примеру, кореец? Ить он таку работу кладет…
Действительно, китайцы — прекрасные землекопы, а корейцы еще лучшие. Казаки говорили о тяжелом труде и замечательном трудолюбии китайцев. Китаец курил и от жадности моргал глазами. Тяжело висело оловянное небо. Шел дождь, и было скучно. Ямщик Афонча, который не имел пальто и промок насквозь, от скуки стал щекотать китайца. Он забегал то справа, то слева и хватал его подмышки, сам громко смеясь. Егорша, зайдя сзади, внезапно подобрал на китайце фалды плаща, и тогда Афонча и другие парни стали бесстыдно хватать китайца внизу живота. Китаец отбивался и что-то кричал по-своему. Вмешались мы, и парни оставили его а покое.
