Зато просили подарить на память нашивки младших офицеров, ордена у тех, кто их носил. А когда уже не осталось ни нашивок, ни военных крестов, в ход пошли фуражки, когда и их не стало, то некоторые додумались разрезать на мелкие кусочки собственные обмотки.
Многие дарили все это от чистого сердца, по инерции, если так можно сказать. Но были и не столь восторженные личности. Они продавали эти сувениры. И я уверен, что именно они первыми придумали использовать в качестве подарка обмотки. Впрочем, нашивки, фуражки, обмотки большей части нелетного состава были уже не нужны. Они попросту были не пригодны к военной службе или вследствие физических недостатков, или по причине ранения, полученного на войне. Многие из них получили приказ о демобилизации во время нашего пребывания в Сан-Франциско. А это значило, что наша эскадрилья, будучи уже бесполезной, таким образом становилась еще и недееспособной. Не хватало служб и не хватало механиков.
Что, однако, не помешало мне совершить полет. Со случайным знакомым. Американцем, одним из многих, одним из тысячи, с кем мы тут познакомились. Их было так много, что я не помню никого из них. Но этого я запомнил, его звали Фред. И не без причины.
Фред был военным летчиком из Сакраменто — столицы штата Калифорния, он пригласил меня посетить его эскадрилью. В офицерской столовой мы подняли бокалы за Францию, Соединенные Штаты, Калифорнию, авиацию, за погибших и живых. После чего он мне сказал:
— Идем, совершим небольшой полет.
К счастью, моя бдительность была усыплена немалым количеством алкоголя. Фред хотел поразить французского летчика, ветерана, повидавшего войну. Не очень удачная затея. В скромной, небольшой тренировочной развалюхе, совсем не предназначенной для выполнения трюков, разве что можно было сделать мертвую петлю, перевороты, бреющий полет на расстоянии двух метров от земли, да еще горки, которые ему удавалось выполнять у самой земли каким-то чудесным образом. Мне было запрещено выказывать какое-либо недовольство, как не мог я и остановить эту игру. Вопрос чести и достоинства. После каждой ужасной фигуры, которую выполняла эта развалина, Фред поворачивался ко мне и хохотал, я считал себя обязанным ответить ему таким же смехом.
Целый час фигур высшего пилотажа! И самолет приземлился, словно бабочка, севшая на цветок.
Моим единственным другом, в самом глубоком смысле этого слова, был Боб. Дружба между нами возникла мгновенно еще во Франции, с каждым днем она становилась все крепче благодаря нашим проделкам. За эти шесть недель мы редко появлялись порознь. Мы стали «ужасными братьями» Сан-Франциско.
Из всех этих чудесных дней и бессонных ночей в моей памяти остался только вкус незнакомых алкогольных напитков. Кто во Франции знал о скотче, хлебной водке и о невероятном количестве коктейлей, придуманных в Соединенных Штатах. Танцы до упаду. Никогда в жизни мы столько не танцевали, как в то время в американских городах. Все смешалось в этих танцах: джаз, новые па, конец войны. Мы танцевали, когда пили чай, во время коктейля, ужина, ужина после спектакля или вечеринки. Танцевали до рассвета, когда ели и пили, во время перемены блюд. Боб был великолепным танцором. Я — очень плохим.
В качестве объяснения я выдумал себе героическую сказку. Я рассказывал, что мой самолет сбили во время боя и я так и не восстановился после перелома правой ноги. Красивые женщины мной восхищались и относились с особой нежностью. Они с радостью соглашались проводить время рядом с раненым героем. Чтобы моя история казалась правдоподобной, я даже хромал. Чаще всего в разгар ночи я с трудом помнил, на какую именно ногу.
Выпивка, джаз, Марсельеза, «Мадлон», ощущение, что мы короли этого города, — все это объясняло нешуточный разгул страстей. Наступила ночь 31 декабря. Это была незабываемая ночь. Все тому благоприятствовало. Конец года совпал с окончанием войны, но было и нечто большее: приближавшийся неумолимо запрет на спиртное. Основные пункты сухого закона были приняты и одобрены. Но закон только еще должен был вступить в силу. Таким образом, в последний раз и так долго, в преддверии нового года, американцы могли пить любой алкогольный напиток в любом количестве, не боясь выпить какую-нибудь гадость и заплатив приемлемую цену. Город на целую ночь погрузился в безумие. У меня осталась пара-тройка воспоминаний…
Кто-то из моих друзей сидел за одним столом с американской парой в Tait's, одном из самых популярных ночных клубов города. Вдруг мужчина вскочил со своего места с бокалом в руке, на восхищенном лице блестели слезы, и прокричал:
— Да здравствует Франция! Да здравствуют французские летчики! Я что угодно для них сделаю! Я вижу, что вам нравится моя жена. Я ухожу. Я вас благословляю.
И он ушел.
Другое ночное заведение. Боба и меня подняли вверх двадцать рук, поставили на стол, и, пока нам наливают виски, мы должны были петь в двадцатый раз Марсельезу.
Одна из улиц Сан-Франциско… Два кабака напротив друг друга. Всего три шага — и ты в другом клубе. Ну что ж, делать нечего. Нас с триумфом перенесли на руках из одного заведения в другое. Один раз, второй, третий.
Деньги текли рекой. Золотые монеты, пять долларов, десять, двадцать долларов. Золото имело туже ценность, и не центом больше, что и казначейские билеты!
Несколько часов спустя я думал, что весь город, в прямом смысле этого слова, был пьян. Не только его жители, но и дома, деревья в парках, холмы, на которых раскинулся Сан-Франциско, пьяными были даже разноцветные фуникулеры, плавно ползущие, то вверх, то вниз по склонам холмов.
Да, Сан-Франциско прощался с нами как подобает, или, скорее, в соответствии с теми излишествами, которые он столь щедро дарил нам в течение шести недель.
Поскольку мы отправились в путь, едва наступил 1919 год.
Генеральный штаб позволил нам продолжить нашу миссию, хотя на этот раз принятие решения потребовало немало раздумий. И, несмотря на то, что наша эскадрилья была недееспособной из-за того, что многие вернулись на родину.
Даже более того. Перед отправлением мы узнали, что наши самолеты находились на борту грузового судна, покинувшего порт Шербура. Путь во Владивосток лежал через Панамский канал. А это несколько месяцев в море. Таким образом, неопределенное время нам предстояло находиться во Владивостоке без единого самолета.
Итак, мы поднялись на борт «Шермана», такого же военного корабля, как и «Президент Грант». На этот раз наше путешествие продлилось несколько недель. Переход через Тихий океан занял около месяца. Но прошел он в совсем иных условиях.
Погода нам благоволила. Океанский бриз приносил прохладу в жару. Зыбь на поверхности океана уходила далеко за горизонт и терялась из виду. Теперь мы оставляли за собой не Францию в тот миг, когда все ее колокола возвещали о перемирии, а город, удовольствия которого пресытили и утомили нас. Воинам прежде всего необходим был отдых. Да и на борту корабля мы больше не были единственными пассажирами. Кроме нас, на корабле были еще два батальона морской пехоты.
Сегодня все более или менее представляют себе, кто такие морские пехотинцы: элитные формирования, где царили жесткая дисциплина, боевая подготовка и беспощадная муштра. Современные морские пехотинцы — невинные младенцы по сравнению с пехотинцами конца прошлого века и начала нынешнего (имеется в виду конец XIX и начало XX века, — прим. ред.).
Они действительно были самыми выносливыми. Само время сыграло в этом немалую роль. Сервис, удобства, да и все, что просто облегчало жизнь даже для морской пехоты, — все это имеет огромное значение для американской армии, но тогда для этого просто не было материальной базы. Впрочем, никто особенно об этом и не задумывался. Военные редко вызывали уважение и симпатию. Военная служба в то время не была обязательной. В армии служили только профессионалы. То есть те, кто не был способен ни на что другое, кроме как сражаться. В большинстве своем наемники, авантюристы на военном довольствии. И особенно морские пехотинцы, своеобразный гибрид, наполовину солдаты, наполовину моряки. Короче говоря, самые выносливые из всех, настоящие tough guys[2].
Среди наших крутых парней, я хочу сказать, среди тех, кто находился на «Шермане», было немало рядовых, а также офицеров и унтер-офицеров, которые принадлежали как раз к морской пехоте. Мускулистые, беспечные в моменты спокойствия, но при малейшей опасности готовые на убийство, кожа у них была цвета старого дерева, обветренная многими ветрами и загорелая на солнце Китайского и Карибского морей и Индийского океана. Они пришли и взяли Кубу. Они пришли и взяли Филиппины. Они устроили в Пекине боксерское восстание.
Они были просты как в общении, так и в своих манерах. Ничто, как мне кажется, не могло их удивить. Во всяком случае, не наши качества как летчиков. Они столько уже повидали, столько всего пережили, столько убивали, порой людей весьма странных. Для них мы были greens, что значит «зеленые», то есть новобранцы, новички французской армии. Greens по возрасту и по маленькому опыту общения с этим бескрайним миром. Хорошие слушатели для их рассказов.
