— С тех пор как кризис, в Гамбурге что ни день, то праздник, — отвечает пожилой человек.
Раздается смех.
— Однако положение уже существенно улучшилось, — вмешивается в разговор бледный господин в пенсне и гамашах. — Кто следит за газетами, тому это совершенно ясно. Вот, например, еще несколько месяцев назад тоннаж судов, стоявших в Гамбургском порту, составлял семьсот тысяч тонн, а сейчас — всего четыреста.
— Так ведь то по газетам, а вы поглядите-ка на порт!
— Да, милостивый государь, однако я прошу вас не забывать, что о таких вещах можно судить лишь на основании статистических данных, но отнюдь не на глаз.
На целые километры тянутся правильные ряды, открытых и закрытых складов, лес кранов, сеть рельсов, по которым грузы подвозятся прямо к судам; океанские пароходы, кажущиеся непомерно огромными, поскольку на них замерла жизнь; верфи с высокими эллингами и мощными доками, как все же величествен этот порт, даже заброшенный и безмолвный!
Остались позади мост, рабочее предместье, сортировочная станция, газометр, спортивные площадки. В вагоне торопливые сборы, суета. Самые нетерпеливые уже пробрались к выходу. Но вокзала еще не видно.
Виадук… а под ним переливаются на солнце зеленые, красные, золотисто-желтые, синие краски: овощной и фруктовый базар.
Рядом высятся странные дома-великаны. Один похож на огромный океанский пароход: выпуклые фронтоны с плоской, как палуба, надстройкой выступают далеко вперед наподобие корабельного носа. Другой, как огромный сверкающий кристалл, брошен среди неубранных обломков разрушенного старого города. Здесь должен был возникнуть новый гамбургский Сити, но кризис перечеркнул весь план.
Вот и центральный вокзал. Приезжий входит в купе. Ему незачем торопиться: он выйдет дальше, на остановке Даммторбанхоф.
Суета и давка, кого-то зовут, кому-то машут, приветствия, поцелуи… Обливаясь потом, проталкиваются через толпу нагруженные чемоданами носильщики. Выкрикивая, бегут вдоль поезда газетчики с тележками. В толпе пассажиров снуют штурмовики и железнодорожные полицейские.
Огромные своды вокзала наполнены пыхтеньем и шипеньем паровоза. Поезд стоит шесть минут.
Странно! Не успел незнакомец очутиться в Гамбурге, как Тревога вдруг исчезла, снова вернулись бодрость духа и вера в свои силы.
«К черту! — подумал он. — Гамбург — великолепное поле деятельности. Недаром же гамбургские рабочие славятся своими революционными традициями».
Альстер!
Незнакомец беззвучно повторяет — он запомнил наизусть: «Без десяти три, пристань Альстер на Юнгфернштиге. Оттуда на пароходе «Сибилла» в Мюленкамп. Выйти на пристань».
В проходе стоят еще два пассажира.
— Виноват, — обращается он к одному, — не скажете ли, как пройти на Юнгфернштиг?
— Охотно. Да вот прямо против нас — по аллее вдоль Альстера.
— Благодарю!
Он видит белые пароходики. Значит, это и есть та пристань на Юнгфернштиге, где ему нужно быть.
Что за город! Эти чудесные башни! Эти огромные торговые здания! Эта величественная гавань с ее морскими гигантами! Это озеро посреди города с белыми пароходиками! Гамбург!
Когда-нибудь это будет принадлежать нам, народу. В торговых зданиях будут работать вожаки планового социалистического хозяйства Германии. Порт станет перевалочным пунктом страны. Суда не будут в бездействии покрываться ржавчиной, а повезут во все края света продукцию социалистической промышленности…
Все будет принадлежать нам. В прекрасных виллах, в парках на берегу озера будут отдыхать инвалиды труда и беззаботно расти дети пролетариата.
Наци украли у рабочих обществ последние парусные и гребные лодки. Ничего! Когда-нибудь все лодки: и гребные, и парусные, и моторные — будут наши. Они отняли у рабочих профсоюзные учреждения и рабочие клубы. Но наступит время, когда прекраснейшие здания будут вновь отданы под рабочие клубы. Они затоптали в грязь рабочие знамена и сожгли их. Однако придет день, когда над крышами всех этих домов, на всех мачтах взовьются красные флаги.
Приезжий покидает вокзал. Свой багаж он сдал на хранение. Без десяти одиннадцать; у него в запасе еще несколько часов, и он решает побывать на Репербан в портовом рабочем квартале С.-Паули. Путь к нему пролегает по аллее между Ботаническим садом и Зоопарком.
Глухо доносится шум большого города. Под сенью старых лип жаркий августовский день не так удушлив. От Ботанического сада веет свежестью и прохладой.
…Самое главное — восстановить связь с большими заводами. И прежде всего — с «Бломом и Фосом» и верфью «Вулкан». Потом — с портовыми и транспортными рабочими, с рабочими государственных предприятий. Говорят, на некоторых заводах работа опять ведется: на фабрике металлоизделий «Менк и Гамброк» в Альтоне, на предприятиях Кальмона в Бармбеке, у Ремтсма в Баренфельде… Интересно, много ли еще выходит заводских газет?.. Сохранилась ли связь между отдельными частями города?.. Должно быть, аппарат связи сильно пострадал от массовых арестов. Ведь в один только день арестовано триста лучших активистов. Тяжелый удар. Надо снова подбирать кадры, работать с новыми, неопытными товарищами. Адский труд! Но это должно быть сделано…
«А если и меня арестуют?.. Тогда меня заменит другой!»
Дорога идет мимо старого кладбища. Могильные памятники почернели и кое-где покрылись мхом, подписей не разобрать; могилы в полном запустении.
Вдруг человек остановился. Перед ним громадное, обнесенное высокой стеной красное здание. Тюрьма, прямо против кладбища, в центре города. Должно быть, дом предварительного заключения…
Он прислоняется к кладбищенской ограде и смотрит на бесчисленные зарешеченные окна.
Быть может, за каждой такой решеткой сидят товарищи. Одни живут лишь надеждой на революцию, другие уже глядят в глаза верной смерти… Ведь в Гамбурге и в домах предварительного заключения бывают случаи казни.
Безмолвно мрачное здание, за стенами, за решетками которого бьются тысячи пылающих сердец, тысячи мужчин и женщин ждут часа избавления…
Мимо идет рабочий. Не поднимая поникшей головы, он украдкой бросает взгляд на тюремные окна.
Улица, которую приезжий покидает теперь такими торопливыми шагами, называется Кладбищенской.
Люди столпились у галереи, чтобы под ее прохладными сводами укрыться от беспощадного солнца. Тщедушный, потный человек, Готфрид Мизике — владелец мужского конфекциона — бежит вприпрыжку мимо прохожих, нервно шарит правой рукой в кармане брюк, кривляется и хихикает. Кто смотрит на него с насмешкой, кто — с презрением. Мизике счастлив, даже более того, он готов обнять весь мир. Какая удача! Он сам себе не верит, что у него в кармане такой заказ. Невероятно! Два года кряду, сезон за сезоном он бился над ним; безнадежно замороженный, пропащий капитал. И вдруг… Нет, вот подвезло, так подвезло — наличными денежками, чистоганом… В такое время… При таком застое! Мизике, Мизике! Единый, вездесущий и всемогущий бог тебя не оставил! Этот барончик, с такой тупой рожей, весь в шрамах — прекрасный малый! Восемнадцать коробок паршивых галстуков зараз ему сплавил. Да что я говорю — сплавил! Не сплавил, а продал, неслыханно выгодно продал! И только потому, что этот, — ну, как его там?.. Мизике вдруг останавливается, вытаскивает торчащий из кармана сюртука модный журнал, быстро перелистывает его и смотрит благодарным, умиленным взглядом на портрет лысого мужчины. Барон фон Кальдунг-Оленхаузен! Милейший человек! Мизике совсем расчувствовался. Восемнадцать коробок, сто восемь дюжин. Почти тысяча четыреста марок. При таком застое! Немыслимо! Мизике захлебывается от избытка счастья.
Он не замечает летнего дня, как и не видит оглядывающихся на него прохожих. Он не чувствует также изнуряющего зноя, от которого весь покрылся испариной и который еще так недавно проклинал.
Мизике выходит из галереи. Перед ним сверкает маленькое Альстерское озеро и пестреет на солнце яркими женскими платьями зеленая аллея Юнгфернштига. И на все это он смотрит какими-то невидящими глазами.
…Тысяча четыреста марок. Это вам не пустяк! По теперешним временам целое состояние. Эти галстуки, вышедшие из моды уже в прошлом сезоне, могли с успехом проваляться еще несколько сезонов. Мизике снова с благодарностью вспоминает барона. И что это ему вздумалось ввести опять в моду крупные горохи, большие клетки и широкие полоски! Так кстати! Конечно, он только подставное лицо, за которым скрываются какие-нибудь фабриканты: миллионер Бендикс или даже спекулянт Алерзон. Теперь бы еще вернулась пора шелковых кашне на смену этим шелковым косыночкам, которые не выходят из моды уже целую вечность…
— Ах, пардон, сударыня! — И про себя: «У, корова! Не видит, куда прет!»
Пожилая дама, которую замечтавшийся Мизике с силой толкнул в бок, ничего не ответила, но, немного отойдя, обернулась и прошипела:
