Джим помотал головой.
— Нет, это всё неправильно, только я не пойму, в чём ошибка… может, изнасилование не надо считать таким тяжким преступлением…
Аттикус уронил газету на пол. Он согласен с законом об изнасиловании, вполне согласен, но весьма опасно, когда на основании одних лишь косвенных улик прокурор требует смертного приговора и присяжные его выносят.
Тут он увидел, что я тоже слушаю, и объяснил:
— Иными словами, для того чтобы человека приговорили к смерти, скажем, за убийство, требуются один или два очевидца. Надо, чтобы кто-то мог сказать: «Да, я там был, я сам видел, как он спустил курок».
— Но ведь очень многих казнили на основании косвенных улик, — возразил Джим.
— Знаю, и многие из них, вероятно, этого заслуживали… Но если нет очевидцев, всегда остаётся сомнение, пусть хотя бы тень сомнения. Закон называет это «допустимое сомнение», но, по-моему, мы не имеем права даже на тень сомнения. В противном случае всегда остаётся вероятность, пусть самая малая, что осуждённый не виновен.
— Значит, опять выходит, что во всём виноваты присяжные. Тогда надо с ними покончить, — убеждённо сказал Джим.
Аттикус очень старался сдержать улыбку, но не сумел.
— Уж слишком ты с нами крут, сын. Я думаю, можно найти лучший выход: изменить закон. Так изменить, чтобы для самых тяжких преступлений определять наказание мог только судья.
— Тогда поезжай в Монтгомери, пускай изменят закон.
— Ты даже не подозреваешь, как это трудно. Мне не дожить до того времени, когда изменят закон, а ты, если и доживёшь, будешь уже стариком.
Джиму это не понравилось.
— Нет, сэр, с присяжными надо покончить. Ведь вот Том не виновен, а они сказали — виновен.
— Будь на месте этих присяжных ты и ещё одиннадцать таких, как ты, Том уже вышел бы на свободу, — сказал Аттикус. — Жизнь не успела ещё отучить тебя рассуждать ясно и здраво. Двенадцать присяжных, которые осудили Тома, в повседневной жизни люди вполне разумные, но ты сам видел: что-то помешало им рассуждать здраво. То же самое ты видел и в ту ночь перед тюрьмой. Они ушли тогда не потому, что в них верх взял разум, но потому, что они натолкнулись на нас. Есть в нашей жизни что-то такое, от чего люди теряют облик человеческий: они бы и хотели быть справедливыми, да не могут. Когда у нас в суде белый выступает против чёрного, выигрывает всегда белый. Такова неприкрашенная правда жизни.
— Всё равно несправедливо, — упрямо сказал Джим. Кулаком он постукивал себя по коленке. — При таких уликах нельзя осудить человека, нельзя — и всё.
— По-твоему, нельзя, и ты бы не осудил, а вот они осудили. И чем старше ты будешь становиться, тем больше такого увидишь. В суде, более чем где бы то ни было, с человеком должны поступать по справедливости, какого бы цвета ни была его кожа, но люди ухитряются приносить с собой на скамью присяжных все свои предрассудки. Становясь старше, ты всё больше будешь замечать, как белые каждый день на каждом шагу обманывают чёрных. Но вот что я тебе скажу, сын, и ты это запомни: если белый так поступает с чёрным, кто бы ни был этот белый, как бы он ни был богат, из какой бы хорошей семьи ни вышел, всё равно он — подонок.
Аттикус говорил совсем тихо, но это последнее слово нас оглушило. Я подняла голову — глаза его горели.
— Белый негодяй, который пользуется невежеством негра, — что может быть гнуснее? Не надо обманывать себя — счёт всё растёт, и рано или поздно расплаты, не миновать. Надеюсь, вам не придётся это пережить.
Джим почесал в затылке. И вдруг широко раскрыл глаза.
— Аттикус, — сказал он, — почему люди вроде нас и мисс Моди никогда не бывают присяжными? Наши городские никогда не бывают, а всё только какие-то из самой глуши.
Аттикус откинулся в своей качалке. Почему-то он был очень доволен Джимом.
— Я всё ждал, когда ты до этого додумаешься, — сказал он. — На то есть много причин. Прежде всего мисс Моди не может быть присяжной, потому что она женщина…
Я возмутилась.
— Разве в Алабаме женщины не могут?…
— Вот именно. Как я подозреваю, это для того, чтобы оберечь нежных дам от грязных дел, таких вот, как дело Тома. И потом, — Аттикус усмехнулся, — боюсь, мы бы ни одно разбирательство не довели до конца: дамы всё время задавали бы вопросы.
Мы с Джимом расхохотались. Мисс Моди присяжная — вот бы поглядеть! А миссис Дюбоз в своём кресле на колёсах: «Прекрати этот стук, Джон Тейлор, я хочу кой о чём спросить этого человека!» Пожалуй, наши предки рассудили мудро.
— Ну, а что до людей вроде нас, нам тоже придётся платить по тому счёту, — продолжал Аттикус. — Мы получаем таких присяжных, каких заслужили. Во-первых, наши доблестные мейкомбцы слишком равнодушны. Во-вторых, они боятся. Потом они…
— Почему боятся? — спросил Джим.
— Ну… допустим, мистеру Линку Дизу придётся решать, сколько должна мисс Рейчел уплатить мисс Моди, если она, скажем, сбила её машиной. Линку ведь не захочется терять ни одну из своих покупательниц, правда? Вот он и говорит судье Тейлору, что не может заседать в суде, ему не на кого оставить магазин. И судья Тейлор его освобождает. Иной раз и сердится, а всё-таки освобождает.
— А почему мистер Диз думает, что мисс Моди или мисс Рейчел перестанут у него покупать? — спросила я.
— Мисс Рейчел перестанет, а мисс Моди нет, — сказал Джим. — Аттикус, но ведь это тайна, кто из присяжных за что голосует.
Отец усмехнулся.
— Тебе предстоит ещё многое уразуметь, сын. Да, предполагается, что это тайна. Став присяжным, человек должен принимать решения и высказывать их. Люди этого не любят. Это ведь не всегда приятно.
— Насчёт Тома присяжные, уж конечно, решали наспех, — пробормотал Джим.
Аттикус взялся за кармашек для часов.
— Нет, не наспех, — сказал он почти про себя. — Понимаешь, именно потому я и подумал: может быть, это всё-таки начало. Присяжные совещались не один час. Приговор, вероятно, всё равно был предрешён, но обычно такие дела отнимают всего несколько минут. А на этот раз… — Аттикус замолчал на полуслове и посмотрел на нас. — Вам, наверно, интересно будет узнать, что был там один присяжный, которого насилу уломали… вначале он требовал безоговорочного оправдания.
— Кто же это? — удивился Джим.
Глаза Аттикуса весело блеснули.
— Не надо бы говорить, но я вам всё-таки скажу. Это один ваш приятель из Старого Сарэма.
— Из Канингемов? — заорал Джим. — Из… я их никого не видел… Нет, ты шутишь! — Он исподлобья смотрел на Аттикуса.
— Это их родич. Я как почуял — и не отвёл его. Прямо как почуял. Мог бы отвести, но не отвёл.
— Одуреть можно! — изумился Джим. — Только что они его чуть не убили, а через минуту чуть не выпустили… Нет, ввек мне не понять, что это за народ за такой.
Аттикус сказал — просто надо их узнать. Он сказал — с тех самых пор, как Канингемы переселились в Новый Свет, они ни у кого ничего не брали и не перенимали. И ещё: уж если заслужил их уважение, они за тебя в огонь и в воду. А ему кажется, нет, вернее сказать, мерещится, сказал Аттикус, что в ту ночь, когда они повернули от тюрьмы, они преисполнились уважения к Финчам. И потом, сказал он, переубедить Канингема может только чудо, да и то в паре с другим Канингемом.
— Будь у нас в этом составе два Канингема, присяжные так никогда и не вынесли бы приговора.
— И ты не отвёл из присяжных человека, который накануне хотел тебя убить? — медленно сказал Джим. — Как же ты мог пойти на такой риск, Аттикус, как ты мог?
— Если разобраться, риск был не так уж велик. Какая разница между двумя людьми, если оба они готовы засудить обвиняемого? А вот между человеком, который готов осудить, и человеком, несколько сбитым с толку, разница всё-таки есть, согласен? Из всего списка только о нём одном я не знал наверняка, как он проголосует.
— А кем он приходится мистеру Уолтеру Канингему? — спросила я.
Аттикус встал, потянулся и зевнул. Даже нам ещё не время было спать, но ему хотелось почитать газету. Он поднял её с полу, сложил и легонько хлопнул меня по макушке.
— Сейчас прикинем, — прогудел он. — Ага, вот. Дважды двоюродный брат.
— Это как же?
— Две сестры вышли за двух братьев. Больше ничего не скажу, соображай сама.
Я думала-думала и решила: если б я вышла за Джима, а у Дилла была бы сестра и он на ней женился, наши дети были бы дважды двоюродные.
— Вот это да, Джим, — сказала я, когда Аттикус ушёл. — Ну и чудные эти Канингемы. Тётя, вы слышали?
Тётя Александра крючком вязала коврик и не смотрела на нас, но прислушивалась. Она сидела в своём кресле, рабочая корзинка стояла рядом на полу, коврик расправлен на коленях. Я никогда не могла понять, почему настоящие леди вяжут шерстяные коврики в самую жару.
— Да, слышала, — сказала она.
Мне вспомнилась та давняя злополучная история, когда я кинулась на выручку Уолтеру Канингему-младшему. Как хорошо, что я тогда это сделала.
— Вот пойдём в школу, и я позову Уолтера к нам обедать, — объявила я, совсем забыв, что поклялась себе при первой же встрече его отлупить. — А то можно зазвать его к нам и после уроков. А потом Аттикус отвезёт его в Старый Сарэм. А когда-нибудь он, может, и переночует у нас, ладно, Джим?
