Было темно. Мы подходили к Ялте, и огни красиво мигали на темном фоне гор. Несколько черных туч казались разорванными на тусклом небе, и легкий ветер обдавал лицо порывистым веянием. Я оглянулась на море. Оно тяжело замирало, и огромная черная равнина только местами поднималась от бесшумных длинных валов…
Кто-то взял меня за руку и вывел из задумчивого созерцания. На углу, прижавшись к скамейке, стояла Стрепетова в шляпке с длинной траурной вуалью. Рядом с ней стоял гимназист с сумрачным лицом, в фуражке, низко надвинутой на лоб, и с небольшим саквояжем в руках.
— Как я рада еще раз увидеть вас, — прежним вкрадчивым гибким голосом проговорила она. — Знаете, что? Напишите мне в тяжелую минуту, и знайте, что я всегда отзовусь всей душой на слова искреннего правдивого человека… А таких людей мало, ох, как мало на свете! Я так ценю всякое светлое явление, так хватаюсь за него… Отсюда и злоба моя, и нетерпимость ко всему дурному в жизни…
Она глубоко вздохнула.
— Да, в этом все горе мое, — продолжала она тем протяжным, задушевным голосом, который так подкупил меня еще при первом знакомстве, — всюду я ищу хороших людей, с ними только и отдыхаю… А кругом все низость, обман, ложь, низкопоклонство… И чувствуешь себя одинокой, покинутой, искалеченной…
Она порывисто обняла меня и близко заглянула мне в лицо…
Пароход давно уже стоял. Кругом забегали, засуетились. Стрепетова вспомнила о какой-то вещи, забытой в каюте, и торопливо пошла за ней. Я хотела подождать ее у выхода, чтоб еще раз проститься, но толпа незаметно оттерла меня, — и я опять очутилась на том краю палубы, где море величественно и грозно дышало передо мной. Тихо колыхалась черная масса, будто под ее затихавшей поверхностью скрывалась и вспыхивала таинственная мощная сила…
Погиб Верхарн. Великий бельгиец отнят у родины в такой миг, когда, быть может, он единственный из поэтов находил смелые, пронзающие слова для кровавой трагедии, охватившей Европу. Ему, певцу современности, дано было говорить о ней, улавливая ее в текущий миг, освещая смысл событий, увековечивая героев, громя врага и чуткой любовью залечивая раны родной страны.
Трудно в немногих словах сделать обзор его творчества, но именно теперь, когда так жутко оборвалась нить его жизни, в создавшейся вокруг него тишине особенно ясно становится, какой могучий голос смолк с ним навсегда.
И кажется, что все знакомые нам лики его эпического художника, одаренного рубенсовской красочностью и изобилием, мрачного певца безнадежности, анархиста-мистика, трогательного лирика, фантаста, упоенного всемогуществом человеческой мысли, — все они тонут и сливаются в едином лике страстного патриота, создавшего грандиозный гимн своей родине.
Через много ступеней прошел Верхарн, видоизменялся и гранился многообразный дух его, но сохранилось на всех этапах одно неизменное свойство, лежавшее в корне его существа.
Он был подвижником современности. Его искусство неотделимо от действительности, от впечатлений повседневной жизни со всем ее внешним экономическим и механическим строем, — она одна определяла ритм души и творчества его. Черпая из нее, вдохновляясь ею, Верхарн, естественно, не считался с поэтическим каноном и был яркой противоположностью всякого классицизма. В этом смысле он может быть назван варваром, и в творчестве его царит необузданный произвол. Не было для него будничной, недостойной темы, — все, над чем бьется, трудится, что создает человек, разгоралось в душе его в безумный гротеск или пламенную поэму. Его можно причислить к «монументалистам» (семейству Гюго и Бальзака), одаренным чувством безмерности, в душе которых всякий лик жизни множится, удесятеряется, как в тысяче зеркал, вырастает до гигантских размеров, и эти бесчисленные отражения, громоздясь друг на друга, кажутся порой бредом безумца.
Верхарн родился в 1855 году во фламандской деревне, на берегу Шельды. С раннего детства в душу его залегли впечатления влажной, сочной, трудолюбивой природы и жизни среди пастбищ, ветров, дующих с моря, и плотин Фландрии.
Четырнадцати лет он поступил в Гентский колледж, где пережил вместе с Роденбахом горячую пору романтизма, поклонение перед Шатобрианом, Гюго, позднее перед Вагнером и Ибсеном. Окончив Лувенский университет и сделав неудачную попытку заняться адвокатурой, Верхарн всецело отдался литературному творчеству. Это было время возникновения нового искусства, впервые прозвучали лозунги парнасцев и символистов, и Верхарн выступал горячим глашатаем новой поэзии.
Первые сборники его стихов («Les Flamandes»[24], «Les Moines»[25] и книга прозы «Les Contes de Minnuit»[26]) относятся к периоду внешнего, изобразительного творчества, отягченного густыми красками и чувственными образами. Одно из стихотворений, рисующее стадо ожиревших свиней, подлежащих убою, и их существование среди помойных ям (прекрасно переведенное Брюсовым), в свое время потрясло читателей крайностью своего реализма. В сборнике «Les Moines» находит себе отражение монастырская жизнь с ее скрытым сомнением, гложущим дух, кощунствами и чистой наивной верой. Стиль Верхарна в этот первый период ритмически правилен, строг и певуч.
Но недолго длится созерцательное спокойствие духа. Верхарн слишком страстен, чтобы оставаться художником внешней жизни. Новые впечатления, путешествие, мучительный недуг, более тесное проникновение в действительность растворяют двери его духа, и в них хлынул весь ужас обнаженной жизни.
Социальная драма, неудержимый рост механизма фабрик и городов в ущерб простору и миру деревень, агония земли и души человеческой, — и все это перед лицом неведомого, вечности, небытия, к которому время ведет безостановочно и неумолимо. С содроганием внемлет он ходу часов. Часы — это «гроба, что повешены всюду на стены», это «склепы цепей и скелетов стальных, где кости стучат, возвещая нам числа и смены…» Они то стучат «ногами служанок в больших башмаках», то скользят «шагами больничных сиделок…» (Часы. Les Bords de la Route[27]).
Зависимость от роковых законов мира, этих темных вех, обступивших человека и указующих ему путь, — вселяют в него безумный ужас. Неведомо кем поставленные грани, о которые бессильно разбивается человек, бесстрастие и беспощадность философской и научной мысли, абстракции с их взором «глаз без ресниц» — кажутся ему страшнее полного неведения, или реальных чудовищ и открытого мятежа.
Мой ум измучен и поник
На берегах спокойных книг,
В слепящем, словно солнце, мраке;
И предо мной, во мгле теней,
Клубком переплетенных змей
Свиваются немые знаки.
Я — обезумевший в лесу Предвечных Числ!
(Числа. Les Flambeaux Noirs[28]. 1890).
Не раз было сказано, что в наши дни поэт должен быть религиозным типом, ибо слишком близко подошла и заглянула нам в душу тайна мира, требуя от нас мистического осознания ее и выхода из себя ради соединения с подлинным миром — космосом. Но в эту пору жизни Верхарн не находил в себе даже той религии социализма и прогресса, которая позже временно окрылила его и послужила этапом к дальнейшему восхождению, — и ему поистине нечем было облегчить трагедию жизни.
говорит он Богу,
Но Твой не внемлет слух,
Твои не видят очи…
(Молитвенно. Les Debacles[29]).
И все же, в безумстве своего отчаяния, он коленопреклоненно устремляется духом к Не-Сущему.
В это время изменяется внешняя форма его творчества. Он впервые пишет свободным стихом, в котором достигает впоследствии несравнимого совершенства и силы. Прежние формы слишком успокоенны и искусственны для его напряженного, страждущего духа. Машины, поезда, эти «чудища тоски, ревущие по расписанью», жизнь улицы, как и жизнь сердца, имеют свой ритм, и отныне этот ритм будет определять собой каждую строку его поэзии.
Могучий дух, исполненный неукротимой жаждой жизни, не мог погибнуть, задушенный сомненьем и бессилием, — и уже в следующих книгах Верхарн, как бы постепенно, обретает себя. Он возвращается к вещам, людям, явлениям жизни и природы, но уже не как мирный художник, наблюдатель. В мучительном порыве рвется он за пределы искусства, — от зримых обыденных явлений перебрасывает мосты к вечным прообразам их. По-прежнему давит его кошмарное дыхание города и фабрик, «где стонет яростно под молотом руда», он видит и помнит истощение земли и гнет народа, но верит в грядущее, когда повернется «золотой рычаг вселенной». Его вдохновляет вечное движение вперед, вера в победу и возрождение.
Сквозь сонмы веков нас влечет.
Спеша, задыхаясь, безвестная Сила
Вперед!
(Восстание. Les Villes Tentaculaires[30]).
Он пишет свою знаменитую социальную поэму «Зори» (Les Aubes, 1898), в которой все неравенства и конфликты жизни разрешаются всемирным праздником освобождения, камнями побивается Статуя умершего Правительства, и, хотя погибает вождь народа, вдохновивший его на подвиг, но самая смерть его вырастает в победу.
