Подливая масла в огонь, один скороход обязался пройти 40 миль за десять часов, шагая задом наперед, и выиграл. Его дерзость возросла – он не побоялся взяться за преодоление 100 миль за двадцать восемь часов таким же манером и упал, потеряв сознание, лишившись пульса и голоса, пройдя за восемнадцать часов 61 милю.
Упоминают еще гонку на Темзе в двух челноках, каждый из которых был запряжен полудюжиной гусей.
А также приводят пари, которое состояло в том, чтобы поглотить восемнадцать устриц за время, необходимое для открытия двадцати четырех; едок проиграл, отстав на пять устриц.
Все эти факты, которые мы значительно сокращаем, отбирая из множества прочих, запечатлены в серьезнейших английских трудах.
Скороход ведет жизнь скаковой лошади; очищает себе кишечник, упражняется утром и вечером, следует самому суровому режиму. Самый известный из всех – капитан Барклай2, чья история была неоднократно записана, а портрет воспроизводился во множестве. Приведем некоторые из подвигов этого несравненного ходока.
70 миль за четырнадцать часов. 150 миль за два дня. 110 миль за девятнадцать часов, несмотря на проливной дождь.
Две мили бегом за двенадцать минут. Капитан был отнюдь не беден, а эти подвиги его озолотили. В 1803 году он побился об заклад в 500 гиней, что пройдет 90 миль за двадцать один час, и выиграл. В 1805 году он повторил то же испытание с тем же успехом за заклад в 2000 гиней. В 1807 году он поспорил на 5000 гиней (около 135 000 франков), что преодолеет 95 миль за двадцать три часа, и выиграл, придя раньше на час тридцать пять минут.
В 1808 году он выиграл свой знаменитый спор: 2000 миль за тысячу часов. На эту невозможную затею было поставлено более 100 000 фунтов стерлингов; она была исполнена и заняла в газетах того времени больше места, чем серьезнейшие события в Испании.
Чтобы поддерживать себя в форме, чтобы сохранить подвижность своих суставов, капитан ежедневно проходил перед завтраком от двух до трех миль. Дождь, солнце, снег или ветер – его ничто не останавливало. Он готовился к самым неслыханным подвигам в истории скороходства, когда смерть сразила его во цвете лет.
Его потерю вся Великобритания восприняла как общенародное бедствие; нация гордилась им; он раздвинул пределы возможного в искусстве ходьбы, обещая ходить все быстрее и быстрее. Еще никто не достигал таких высот.
Франция далека не так богата на чудаков, как Англия, и нам не удалось бы заполнить два-три тома историями наших именитых оригиналов. Однако некоторые все же удостоились известности; мы ограничимся упоминаем двоих-троих.
Для начала речь пойдет о маркизе де Бриквиле, человеке весьма богатом, которого принимали за сумасшедшего, и, возможно, не без оснований; по крайней мере, он делал все, чтобы оправдать сложившее у людей представление о себе. Однажды он мчался во весь опор в своем блестящем экипаже; один из его коней упал, карета опрокинулась, и маркиз сильно расшибся. Пострадавшего отнесли в особняк, где он, вспылив, вознамерился прогнать своего кучера. Кучер оправдывается, дескать, несчастный случай произошел вовсе по его вине; во всем виноват конь. «Коли так, – говорит маркиз, – он будет наказан; всякое преступление достойно кары». И созывает всю свою челядь – управляющего, дворецкого, камердинера, поварят, конюхов; это настоящий суд присяжных. Каждый занимает свое место. Маркиз председательствует. Приведен обвиняемый, всем своим спокойным и благородным видом выражая невиновность. Кучер выдвигает обвинение; маркизов секретарь, исполняя должность адвоката, представляет защиту четвероногого. Его речь длинна, тяжеловесна, суха, плоска – совсем как если бы он разглагольствовал перед парламентом; он цитирует дигесты3, плюется латынью и заключает свое выступление, требуя, чтобы его клиент был вновь возвращен в конюшню, наилучшим украшением которой является. Итак, дело было выслушано.
Маркиз первым вынес свое суждение; сочтя обвинение доказанным, он высказался за смертную казнь. Все его лакеи поспешили присоединиться к барскому мнению; это поначалу казалось им шуткой, но они ошибались. Маркиз велел соорудить на своем дворе виселицу; затем обратился к обвиняемому с многословной речью, в которой призывал того как следует прочувствовать чудовищность своего преступления. Пока он ораторствовал, несчастный смотрел на орудие своей казни твердым взглядом. Никакого позерства, никакой подавленности.
Как только маркиз умолк, один из конюхов ловко накинул петлю на шею осужденного, и несколько секунд спустя бедное животное повисло в воздухе; кучер тянул его за ноги, лакей навалился плечи – повешение по всем правилам, как и прочие, зрелище которых Гревская площадь предлагала тогда почти каждый день. Все присутствующие остолбенели.
Позже маркиз де Бриквиль увлекся одним шарлатаном, который посулил предоставить ему средство для полетов. Маркизу не терпелось; он уже видел себя превращенным в птицу; уже парил над деревенскими домами; падал камнем на любую добычу и снова взмывал ввысь одним махом крыльев; самые радужные мысли будоражили его мозг. Ему смастерили крылья из картона, полотна, железной проволоки – довольно затейливый аппарат, которому предстояло нести его над облаками. В своем восторге он погнушался слишком приземленными предосторожностями, напялил на себя это снаряжение и бросился очертя голову в окно. Но вместо того чтобы воспарить в небо со скоростью орла, грянулся оземь подобно свинцовой чушке, и сила его падения была равна произведению массы на квадрат скорости – это один из простейших законов механики. Он должен был разбиться вдребезги, но отделался лишь тем, что раздробил себе ноги.
Граф де Лораге не был так неосторожен; у него тоже имелось пристрастие к опытам, но он ограничился лишь поиском средства для сжигания алмазов. Будучи пэром Франции, он добился того, чтобы его приняли адвокатом в Лондоне. Как неисправимый фрондер, он неоднократно попадал в ссылку и тюрьму; в одном научном докладе о прививках, прочитанном в Академии, он позабавился, изрешетив эпиграммами медицинский факультет и судейское ведомство, и угодил за это в Бастилию. Судился с собственным секретарем, обвинившим его в том, что он расстроил свое домашнее хозяйство, и защищался с помощью обличительного пасквиля под странным названием: «Письменное возражение против жалобы, написанное мною и для меня». Но, что бы он ни делал, ему не удалось достичь известности маркиза де Брюнуа.
Обладая огромным состоянием, этот растратил его на самые странные причуды, например устраивая крестьянам со своих земель великолепнейшие трапезы. Когда умерла жена одного шорника, он распорядился устроить ей такое погребение, которым возгордилась бы и принцесса: на него ушло 50 000 ливров. Он женился на м-ль д‘Эскар, носительнице одного из самых прекрасных имен французского дворянства, и подарил своей невесте драгоценностей и нарядов на 700 000 ливров, но в день свадьбы исчез, сбежав в один из своих замков. Он так и не захотел увидеть свою жену. Когда церковь Брюнуа обветшала, маркиз заново ее отстроил, вызолотил, украсил, сделал богаче, нежели Парижский собор. Пристрастие к религиозным церемониям стало у него настоящей манией; он сделался крестным отцом всех окрестных детей, могильщиком всех мертвецов. Заплатил 30 000 ливров за церковный балдахин, на который захотел взглянуть сам король и нашел его слишком дорогим, чтобы купить. 17 июля 1772 года он организовал шествие неслыханной пышности, собрав на него более трех сотен священников и купив более десяти тысяч цветов в горшках. Две недели королевский двор и город ни о чем другом не говорили. Затем он вздумал объявить о новом Крестовом походе – речь шла о том, чтобы опять отвоевать Святую землю. Маркиз призывал всех храбрецов собраться у него, чтобы выступить под его началом; он посулил 400 ливров ренты всем добровольцам. Набору этого войска воспротивилась полиция. Маркиз уже потратил 20 миллионов на подобные безумства, когда семья решила лишить его дееспособности; Высший суд не нашел его сумасшедшим, но по тайному королевскому указу его заточили в монастырь; он умер там от скуки в тридцать три года.
Замок Брюнуа, поглотивший столько богатств, перешел в собственность брата короля, который и сам позже сделался королем. Потом, когда он уже не принадлежал графу Прованскому4, его хозяином стал король театра – Тальма5. После смерти Оросмана6 им завладел колбасник с хорошо известной фамилией, г-н Веро7.
Вот жизнь, беспокойная и нескладная, как некоторые деревья, гранатовые например, – узловатые, словно озадаченные собственным ростом; они дают причудливые, сладкие плоды, а их горделиво пламенеющее цветение будто повествует историю долго подавляемых жизненных соков. Есть множество людей, которые обожают в литературе текучий стиль, искусство, которое изливается непринужденно, бездумно, без всякого метода, но и без неистовства и водопадов. Другие – и в основном это литераторы – с удовольствием читают лишь то, что требует перечитывания. Они почти наслаждаются муками автора. Ибо в этих произведениях – обдуманных, трудоемких, неуравновешенных – чувствуется сильный привкус породившей их воли. В них содержится высшее достоинство – энергия. Так и с Рувьером: он сполна обладает этим высшим, решительным достоинством – энергией, напряженностью в движении, слове и взгляде.
